Прогулки и другие удовольствия
На первый взгляд загроможденность улиц императорского Рима нисколько не располагала к прогулкам. Здесь пешехода стесняли лотки, толкали такие же прохожие, как он сам, забрызгивали грязью всадники, ему докучали нищие, стоявшие вдоль склонов, под аркадами и на мостах, терзали военные, которые нагло, словно по покоренной стране, перли по мостовой и запросто втыкали гвозди сапог в ноги штатского, оказавшегося достаточно опрометчивым, чтобы не уступить дорогу. Но начнем с того, что удовольствие доставлял уже один только вид этого безостановочного и причудливого мельтешения. В потоке, увлекавшем прохожего за собой, вместе с ним двигались все народы обитаемой земли: «фракийский крестьянин и сармат, питающийся кровью лошадей», египтяне, омывшиеся в водах Нила, и «киликийцы, которые спрыскиваются шафраном, арабы, сикамбры и черные эфиопы». Даже если прохожему не было дела до разложенной мелочовки, лоточники развлекали его своей болтовней, как и фокусники, и заклинатели змей — своими ловкостью и сноровкой.
Кроме того, если, несмотря на всеобщее запрещение, распространявшееся на экипажи среди дня, этому римлянину все же предоставлялась возможность не идти пешком, он мог развлекаться этой суматохой, не испытывая от нее беспокойства. Тогда он либо ехал верхом на собственном муле, либо на том, что был ему предоставлен предупредительностью друга, или же на таком, которого нанял за деньги с погонщиком-нумидийцем, обязанным его вести за повод6. Или еще он мог развалиться в глубине громадных носилок (lecticd), отгороженных от мира «зеркальным камнем», откуда можно было выглядывать, оставаясь невидимым: носилки эти рассекали толпу на плечах шести или восьми сирийских носильщиков; а когда-то он удобно располагался в портшезе, которые привыкли использовать для своих визитов матроны, и где он мог читать или писать на ходу. Мог он удовлетвориться и ручной тележкой (chiramaxiutri), такой, какую подарил своему любимцу Тримальхион.
Но в первую голову римлянину, дабы избавиться от толчеи, достаточно было добраться до зон отдыха, служивших городскими «променадами»: то были форумы и их базилики, после того как судебные заседания завершились; принадлежавшие императорам сады, которые те, однако, если только не желали от них избавиться, как сделал это по завещанию Цезарь, благосклонно оставляли в распоряжении публики - к ее восхищению, поскольку весной «воздух здесь делала благовонным Флора, здесь свисали гирляндами розы, эта слава пестумских полей». Также сюда относилась эспланада Марсова поля с ее мраморной оградой (saepta Iulia), священными площадками и портиками, где можно было укрыться от солнца и спастись от дождя, и в любое время года, как пишет Сенека, то была отрада для самых неимущих из бездельников: cum vilis-simus quisque in campo otium suum oblectef.
От этих портиков до нас дошел тот, что был освящен Августом от имени его сестры Октавии: между мраморных колонн ограды он заключал внутреннее пространство длиной в 118 метров и глубиной в 135 метров, в котором располагались храмы-близнецы Юпитера и Юноны. Но имелись и другие портики, дальше на север, и Марциал перечислил нам несколько из них, промечая путь, которым следует прихлебатель Селий в поисках друга, который бы пригласил его пообедать: портик Европы, портик Ста колонн, с его платановой аллеей, портик Помпея с его двумя клумбами. Эти памятники не только освежались зеленью и тенью. Их наполняли произведения искусств: фрески, покрывавшие заднюю стену; статуи, украшавшие их межколонные пространства и внутренние дворики. В одном только портике Октавии Плиний Старший перечисляет, помимо некоторого числа заказов, исполненных Пасителем и его учеником Дионисием, группу Александра и его военачальников в битве при Гранике работы Лисиппа, Венеру Фидия, Венеру Праксителя и Амура, которого этот скульптор предназначал для города Феспии.
И в самом деле, во время праздношатания народ-царь бывал окружен весьма внушительной добычей. Но если римляне все-таки еще останавливались, чтобы посозерцать эти шедевры, прочие только и искали повода к тому, чтобы добавить к развлечениям обычное свое любопытство. Марциал рассказывает нам о весьма красноречивом в данном отношении происшествии. Бронзовая фигура медведя, установленная близ Ста колонн посреди изображений прочих животных, притягивала к себе взгляды прогуливающихся и вызывала в них желание поразвлечься. Как-то раз прехорошенький Гил расшалился и вздумал подразнить медведя так, словно он живой; вот что из этого получилось:
Рядом с Сотней колонн изваянье медведицы видно,
Там, где фигуры зверей между платанов стоят.
Пасти ее глубину попытался измерить прелестный
Гил и засунул, шутя, нежную руку туда.
Но притаилась во тьме ее медного зева гадюка:
Много свирепей она хищного зверя была.
Мальчик коварства не знал, пока не укушен был насмерть:
Ложной медведицы пасть злее была, чем живой.
То были детские игры, но мы еще убедимся, что мальчишки были не единственными, кто играл под портиками, в садах, на форумах и в базиликах.
Праздные римляне прогуливались в тени своих колоннад или сходились в неподвижные группы и беседовали друг с другом. Внимательными взглядами провожали они прохожих мужчин и женщин. Когда на saepta устраивали выставку-продажу, римляне неспешно прохаживались по ней, оценивая выставленные товары и торгуясь. Повсюду они со вкусом осведомлялись о последних новостях; и повсюду же находились пустозвоны, которые без труда удовлетворяли их любопытство. Так, описанный нам Марциалом Фило-муз по ходу дела измышляет тайны, которыми тут же и потчует своих слушателей: тут и последние совещания, состоявшиеся под председательством Царя царей во дворце Аршакидов, и недавние передвижения войск на Рейне, и наиточнейшая конфиденциальная информация о следующем капитолийском конкурсе. Однако нет такой беседы, которая бы в конце концов не прискучила; и тогда изобретались игры.
Римляне признавались в своей любви к игре. Во все времена они были одержимы игрой. Но никогда еще эта их страсть не бывала такой деспотической. Вот что пишет об этом Ювенал:
Разве когда-либо были запасы пороков обильней,
Пазуха жадности шире открыта была и имела
Наглость такую игра?
Ведь нынче к доске не подходят,
Взяв кошелек, но, сундук на карту поставив, играют.
Что там за битвы увидишь при оруженосце-кассире!
Есть ли безумие хуже, чем бросить сто тысяч сестерций —
И не давать на одежду рабу, что от холода дрогнет?
Чтобы обуздать эту пагубную страсть, императоры возобновляли запреты, существовавшие в республиканскую эпоху. За исключением периода Сатурналий, о котором и идет в явной форме речь у Марциала и который подразумевает Ювенал в только что процитированном отрывке, поскольку вопрос, заданный им в конце, предполагает холод brume, который и приходился на время Сатурналий в конце декабря, азартные игры были запрещены под угрозой штрафа, вчетверо превосходившего размер ставки19, и какой-то сенатус-консульт, точной даты которого мы не знаем, подтверждая законы Тития, Публилия и Корнелия, возобновил запрет, тяготевший над пари (spon-siones), за исключением тех, поводом для которых были телесные упражнения. Из предыдущей главы мы уже познакомились с бешеной популярностью, которую эта своеобразная привилегия доставила как цирковым бегам, так и поединкам гладиаторов. Мы еще увидим, что через проделанную ею брешь во вроде бы репрессивном законодательстве в повседневную жизнь римлянина проник целый ряд игр и sponsiones.
Вне всякого сомнения, было бы неблагоразумно устраивать в месте общественных прогулок игру в кости (сйеаё) или в бабки (tali), различные стороны которых приравнивались к числам, нанесенным на бока костей, потому что их падение из стаканчика для костей (Jritil-lus), в который их собирали, на землю или на игровой стол (alveus) определял только случай, но не ловкость рук игроков. Полагаю также, что неприемлемо было бы, если бы где-то под портиком два приятеля набрались нахальства для того, чтобы играть в navia aut capita, то есть в «орел или решка», или Bparimpar, это развлечение, к которому приглашал у себя во дворце членов своего семейства Август, выдавая им по 250 денариев на брата, дабы они могли предаваться игре без всяких сожалений и задних мыслей. Par impar заключался в однообразной последовательности пари, заключаемых относительно четного или нечетного числа косточек, камешков или орехов, которые игрок прятал в сжатой руке.
|
|
Читайте в рубрике «Древний Рим»: |