Утреннее пробуждение
Для начала скажем, что императорский Рим просыпался так же рано, как и деревня: с самыми ранними солнечными лучами, а то и до зари. Вспомним еще раз эпиграмму Марциала: в ней поэт перечисляет причины бессонницы, донимавшей в его время несчастных римлян. С самого восхода солнца им некуда деться от оглушительного шума, доносящегося с улиц и площадей, в котором удары медников и кузнецов мешаются с гомоном голосов школьников. Чтобы спастись от шума, богачи забираются вглубь особняков с толстыми стенами, обнесенных садами. Но там их сотрясает внутренний шум, издаваемый бригадами слуг, на которых возложены работы по дому. Свет едва пробивается, а по сигналу колокола дом уже наполнила орда уборщиков с заспанными лицами, вооруженных целым арсеналом ведер, тряпок (тарраё), лестниц, чтобы доставать до потолков, шестов (perticae) с привязанными к ним губками (spongia), веников и метел (scopae): первые — из зеленых пальмовых листьев, вторые — из собранных в пучок сухих ветвей тамариска, вереска или полевого мирта. Они рассыпают по полу древесные опилки, которые выметают затем вместе с облепленным ими мусором, и с губками наперевес штурмуют пилястры и карнизы. Рабы чистят, трут, вытряхивают пыль и от избытка рвения шумят. Часто хозяин, который ждет важного гостя, сам поднимается ни свет ни заря, чтобы встать у руля, и тогда его голос, властный или капризный, перекрывает производимый слугами шум: «Подмети пол; а ты до блеска вымой колонны; сними-ка тряпкой паутину с дохлым пауком; а вы там надрайте серебро и вазы с насечкой». Даже если хозяин полагается в этом на домоправителя, ему все равно не спать, если только он не предусмотрел, как Плиний Младший на своей лаврентийской вилле, коридор, отделяющий спальню от остальной части дома, где по утрам кипит работа.
Впрочем, римляне всегда были жаворонками. Искусственное освещение в античном городе было столь жалким, что все, богатые и бедные, старались по возможности максимально использовать дневной свет. Каждый был готов присвоить авторство максимы Плиния Старшего: жить — значит бодрствовать, profecto enim vita vigilia est. Как правило, утро в постели проводили разве что юные прожигатели жизни, о которых пишет Авл Геллий, либо пьянчуги, из которых не выветрился вечерний хмель. Да и те были на ногах задолго до полудня, поскольку «пятый час», в который, согласно Персию, они решались показаться на улице, как правило, заканчивался до 11 часов утра, а утро, проведенное в постели, — удовольствие, которым похваляется Гораций в Манделе, Марциалу же довелось насладиться его покоем лишь в далеком Бильбилисе, — не простиралось дальше «третьего часа», заканчивающегося к 8 утра.
К тому же привычка вставать с зарей столь глубоко вошла в римскую плоть и кровь, что даже если кто-то оставался в постели после восхода солнца, просыпался он все равно рано и еще лежа принимался в мыслях за дела при скудном и неверном свете фитиля из пакли и воска, называвшегося lucubrum, откуда произошли слова lucubratio и lucubrare которые мы потом превратили в elucubration и elucubrer. От Цицерона до Горация, от обоих Плиниев до Марка Аврелия римляне, принадлежавшие к элите, всякую зиму «трудились при свете лампы»; и в любое время года Натуралист, проведя остаток ночи в «бодрствовании», еще до зари являлся к императору Веспасиану, который также не стал бы дожидаться его сколько-нибудь дольше, чтобы выслушать донесения и просмотреть почту.
Вообще между подъемом с постели и выходом из дома не было практически никакого, так сказать, зазора. Подъем происходил запросто, немедленно и стремительно. Да и то сказать, спальня {cubiculum), обычно уменьшенного размера, с глухими ставнями, которые, будучи затворенными, погружали ее во тьму, а в распахнутом виде оставляли на полный произвол дождевых струй, света и сквозняков, не заключала ничего притягательного, что могло бы удержать хозяев. В редких случаях украшенная произведениями искусства, как то было в чуть ли не скандально известной спальне Тиберия, обычно она имела из обстановки только ложе (cubile), от которого и произошло ее название, да еще, может, ларь для хранения одежды, тканей и денег {area), стул, на который Плиний Младший усаживает своих секретарей и зашедших в гости друзей, а Марциал кладет плащ, и, наконец, ночную вазу (lasanumy0 или «судно» (scapbium), различные виды которого, от обычного глиняного (matella fictilisy до серебряного, инкрустированного драгоценными камнями, описаны в литературе. Что до постели, то как ни великолепны были в ней спинки и рама, ее комфортность далеко отставала от богатства. На переплетенные крест-накрест ремни укладывались матрас (torus) и валик изголовья (culcita, cervical), набивка (tomentum) которых у бедняков состояла из соломы и тростника, а у богатых — из стриженой шерсти овец из Леке в долине Мааса либо из лебяжьего пуха. А вот пружинной сетки снизу и простыней сверху не было. Матрас накрывали двумя покрывалами, или коврами (tapetid), на одном (stragulum) располагался спящий, а другим он накрывался (pperimentum). Все это было покрыто либо стеганым одеялом (lodices), либо покрывалом из разноцветного камчатного полотна (polymitay. У подножия кровати, или, чтобы выражаться как древние, «перед матрасом» {ante torum), имелся прикроватный коврик (torat), часто не уступающий в роскоши lodices.
Наличие toral на полу спальни считалось в какой-то степени обязательным. Поскольку, был ли римлянин обут в soleae (род монашеских сандалий с подошвой, привязанной к подъему ноги веревочками), в crepidae (кожаные тапочки, державшиеся на ноге с помощью ремня, продетого в дырочки), в calcei (кожаные туфли с перекрещенными ремнями) или в caligae (полностью закрытые полусапожки), защищал ли он ноги обмотками (fasciae) — ибо ничего похожего на наши чулки или носки тогда не существовало, — стоило ему разуться, он оставался босиком, а перед тем, как лечь спать, он разувался. А вот что касается одежды, то, как это принято у жителей Востока и в наши дни, укладываясь в постель, римлянин не раздевался либо раздевался лишь наполовину. Он снимал только плащ, который либо расстилался поверх operimentum в качестве добавочного одеяла, либо небрежно сбрасывался на соседний стул.
В самом деле, древние различали два вида одеяния: одно, которым облекаются непосредственно по телу, и второе — в которое заворачиваются потом. Таково различие, выражаемое на греческом языке словами endumata и epiblemata, на латыни же это indumenta, которое носят и днем и ночью, и amictus в котором ходят лишь часть дня. В части indumenta прежде всего следует отметить subligaculum, или licium, что отнюдь не было подштанниками, как приходится иногда слышать, но простым закрепленным на талии запоном, чаще всего полотняным. Вначале, возможно, это было единственным исподним как у знатных лиц, так и у ремесленников. У последних оно к тому же было и единственным одеянием; что до первых, то они заворачивались в тогу непосредственно поверх, как то практиковалось еще во времена Цезаря и Августа некоторыми закоренелыми консерваторами, желавшими выказать верность старинным традициям. Но во II веке н. э. в таком виде публике являлись лишь атлеты. Даже рабочие приучились тогда надевать поверх licium тунику, которая и стала indumentum в собственном смысле. Туника была чем-то вроде полотняной или шерстяной рубахи, сшитой из двух кусков. Надевали ее через голову и подпоясывали. Правильно подобранная туника должна была оканчиваться сзади чуть повыше, на уровне колен, а спереди — чуть пониже. Впрочем, мода внесла кое-какие варианты в это одеяние, которое, будучи общим как для обоих полов, так и для разных общественных групп, поначалу не имело никаких отступлений от единообразия. Женская туника была длиннее мужской и могла ниспадать до пят (tunica talaris). Туника военных была короче, чем у гражданских лиц, туника простолюдинов короче латиклавии — туники сенаторов, окаймленной сверх того широкой пурпурной полосой. В эпоху империи римляне нередко надевали две туники, одну поверх другой: нижняя называлась sub-ucula, а верхняя и была собственно туникой (tunica exterior). Те, кто легко зябнул, случалось, надевали и по две subuculae вместо одной, и даже по три, как Август, если только принимать на веру то, что пишет о причудах этого императора Светоний. Но и зимой и летом туники неизменно имели короткие рукава, едва прикрывавшие руки; и только при поздней империи длину рукавов можно было увеличить, ничем не греша против правил. Это объясняет не только пользу ношения рукавиц, позволявшихся в суровые морозы даже рабам, но и необходимость amictus, которым оборачивались indumenta.
Специфически римским amictus периода республики и начала империи было «покрывало», называемое toga (от глагола tegere — покрывать). Тога изготовлялась из белой шерсти и представляла собой в плане широкий сегмент круга диаметром 2 метра 70 сантиметров. Закругленность тоги отличала ее от всех видов одежды, восходящих к himation греков. Некогда Леон Эзи посвятил прекрасные строки этим двум «облачениям», четко выразив противоположный смысл того и другого. Будучи предрасположены в архитектуре к прямым линиям, «греки оставляют... у куска ткани, в который заворачиваются, прямые края и углы, получившиеся в процессе производства», и извлекают «восхитительные результаты из этих элементарных форм, импонирующих их простым вкусам и четкости ума». Напротив, этруски, а вслед за ними и римляне, которые довольно рано ввели в свою архитектуру арку и охотно возводили круговые в плане храмы, сгладили также и углы своих одеяний. Это придало им «больше торжественности и богатства, пускай даже ценой меньшей естественности и меньшей прикосновенности к подлинной красоте». Благодаря этим неустранимым чертам величественной ширины тога (по ней убийцы, отряженные Митридатом на охоту за обосновавшимися в Азии выходцами из Италии, тотчас узнавали, никогда их ранее не видав, кого следует резать) являлась национальным римским костюмом, оставаясь в годы расцвета империи парадным одеянием, неотделимым от всех проявлений гражданской деятельности римлян. Тога была достойным облачением повелителей мира — пышным, красноречивым, торжественным, но чрезмерно усложненным в части регламента его использования, да и несколько вычурным в упорядоченной сумятице складок. Требовалась подлинная виртуозность, чтобы искусно укутаться в тогу; это было задачей, с которой, к примеру, такому не замеченному в кокетстве магистрату, каким был Цинциннат, не дано было справиться без посторонней помощи, за каковой этот подлинный герой античной простоты и умеренности обращался только к жене Рацилии. Поддерживать тогу в равновесии при напряжении ходьбы, в пылу беседы, в сумятице толпы можно было только ценой ежесекундного внимания. Тяжесть ее была непомерна. А содержание в чистоте, сохранение ее непорочно белого цвета предполагало частые и весьма накладные отбеливания, которые уже очень скоро изнашивали ее и превращали в рухлядь. Так что впустую издавали императоры указы, обязывавшие носить тогу: Клавдий — в суде, Домициан — в театре, Коммод — в амфитеатре. Так что если кто в Риме в начале II века н. э. бежал от тоги в деревню, он сменял ее нарашит — подобие греческого himation, либо на lacerna, представлявшую собой цветной pallium, либо пъраепьйа, то есть lacerna, дополненную капюшоном (cucutttts). В самом Городе ее снимали в ходе дружеской пирушки, облачаясь в synthesis, соединявший непритязательность туники сверху с шириной тоги снизу. Даже должностные лица в муниципиях не желали более облачаться в тогу хотя бы на время отправления обязанностей, что уж говорить о простых гражданах, которые представали в ней лишь в день собственных похорон, на смертном одре.
Зато восставая с «одра жизни» после ночного сна, римлянин вовсе не торопился отяготить ею свои плечи. Так что накинуть на себя тогу или сменивший ее в благосклонности граждан amictus было поутру единственным сколько-то продолжительным действием, требовавшим усилий, лишь немногим уступавших трудам археологов по их реконструкции. Ну а уж если кто-то, подобно муниципальным эдилам, и вообще отказывался от amictus в любой его форме или откладывал нудное и сложное облачение в них на потом, приведение себя в порядок протекало за один мин достаточно было обуться на toral. Так, стоило Веспасиану сунуть ноги в calcei, а после мигом укутаться без посторонней помощи, как он был готов принимать секретарей и исполнять прочие обязанности императора. Так что, едва встав с постели, римляне той поры были готовы к исполнению гражданского долга.
Завтрак римлянам заменял стакан проглоченной наспех воды. Поскольку им было известно, что ближе к вечеру они еще побывают в бане — либо в частном balneum (в случае, если были достаточно состоятельны, чтобы обзавестись им в собственном доме), либо в общественных термах, по утрам они не тратили время на туалет.
В Помпее отыскалась лишь одна вилла (она принадлежала Диомеду), в которой в спальне хозяина была устроена zotheca, или альков со столиком и тазом. В тексте Светония, который позволяет нам присутствовать при пробуждении Веспасиана, об утреннем туалете не сказано ни слова; а в рассказе того же Светония о последних часах Домициана об этом хоть и говорится, но так уклончиво, что никакого определенного значения этому придать невозможно. Перепуганный предсказанием, что пятый час дня станет для него смертельным, а именно это и произошло 18 сентября 96 года н. э., император наглухо затворялся в спальне и не покидал постель, под изголовьем которой прятал меч. Но затем вдруг, по ложному докладу о наступлении шестого часа, между тем как начинался лишь пятый, император решил подняться с постели и заняться туалетом — ad corporis curam — в соседней комнате. Однако его камергер Парфений, состоявший в заговоре, задержал его в спальне под тем предлогом, что явился посетитель, который лично желает поведать ему нечто очень важное. К несчастью, Светоний не описал в подробностях того, как именно собирался позаботиться «о теле» Домициан, когда ему помешала хитрость убийц. Но сама краткость упоминания и легкость, с какой Домициан отказывается от своего намерения, свидетельствуют о маловажности утреннего туалета. А поскольку мы знаем, что слово sapo все еще означало только краску, а пользоваться мылом еще не научились, скорее всего речь шла только о том, чтобы ополоснуть прохладной водой лицо и руки. Вот к чему продолжает сводиться сига corporis и в IV веке н. э., как это описал в стихах Авзоний в очаровательной оде своих «Эфемерид»: «Раб, вставай же, подъем! Подай мне сандалии и муслиновый плащ. Принеси приготовленный тобою amictus, потому что я выхожу из дому. И полей мне свежей воды, чтобы я мог сполоснуть руки, рот и глаза»:
Da юге fontano abluam Manus et os et lumina!
После чего поэт идет в свою часовню и, помолившись, отправляется к друзьям.
|
|
Читайте в рубрике «Древний Рим»: |