Бега
Играми в собственном смысле этого слова были цирковые представления — circenses. Они немыслимы вне тех сооружений, чье имя носили. Эти специализированные строения имели различные размеры при неизменном виде, если смотреть на них сверху: вытянутый прямоугольнике закругленными меньшими сторонами. Это и цирк Фламиния, сооруженный в 221 году до н. э. цензором Фламинием Непотом на месте, где сегодня стоит дворец Каэтани, и определяемый в плане двумя осями в 400 и 260 метров; и цирк Гая, возведенный Калигулой на Ватикане, с размерами 180 метров в длину и 90 метров в ширину, чей центральный обелиск украшает ныне площадь Святого Петра; и, наконец, самый обширный из всех, Большой цирк, или Circus Maximus, который послужил моделью для двух прочих. Сама природа, до некоторой степени, заранее задала его форму, когда ему отвели нижнюю часть долины Мурции, зажатой между Палатином на севере и Авентином на юге. И если это место используется ныне для выставок, проводимых в современном Риме, те последовательные украшения, что производились в этом месте некогда, являются весомыми свидетельствами нарастающей любви, которую испытывал к бегам античный Рим.
Первоначально место для заездов представляло собой самое дно долины, пружинящая поверхность которой смягчала падения; трибуны для зрителей, или cavea, располагались по склонам двух соседних холмов, на которых забирались кучки зрителей. Что касается площадки для маневров, совершавшихся участниками состязаний, ее средняя линия обозначалась двумя деревянными веховыми тумбами (metae), из которых более западная, metaprima, возвышалась перед ямой с сокрытым в ней алтарем бога Конса, доступ к которому осуществлялся лишь по случаю игр. Стойла и конюшни, именовавшиеся carceres, были впервые возведены в 329 году до н. э. западнее первой meta, к которой и были обращены их фасады. Долгое время это были просто временные сараи. Возможно, тогда же или немного позднее две metae были соединены продольной насыпью, что уже предполагает предварительное осушение долины Мурции. Римляне сравнивали эту насыпь со спинным хребтом арены, spina, и они нарушили ее однообразие, расположив по ней сначала статуи божеств, считавшихся благосклонными к состязаниям, такую, например, как Полленции, «Блистающей силы» (она была случайно сброшена с пьедестала в 189 году до н. э.25), а потом, в 174 году до н. э., septem ova, те семь больших деревянных яиц, манипуляции с которыми указывали публике на различные этапы состязаний. Но только в I веке до н. э. и I веке н. э. монархия постепенно сообщила Большому цирку то монументальное величие, которое так поражало древних, современная же археология обнаруживает лишь его жалкие следы.
В ходе игр, устроенных Помпеем в 55 году до н. э., он пожелал, дабы обезопасить зрителей, разместить железные перила между ними и ареной, на которой должны были атаковать друг друга двадцать слонов, подстрекаемых погонщиками. Однако под натиском обезумевших толстокожих эти поручни в нескольких местах, к ужасу зрителей, обрушились, так что в 46 году до н. э. Цезарь, чтобы паника не повторилась, расширил арену на запад и на восток и окружил ее рвом, наполненным водой, названным Эврипом. Одновременно он перестроил carceres или выстроил их заново из туфа и перепрофилировал противолежащие склоны холмов, так что на них могли с легкостью разместиться 150 тысяч зрителей. Приемному сыну довелось завершать его труд. Сговорившись с Октавием, Агриппа продублировал систему сигнализации из sep-tem ova семью бронзовыми дельфинами, которых он поместил на spina поочередно с яйцами, причем они поворачивались по завершении нового круга заезда. Позднее Август привез из Гелиополя, чтобы поместить его в центре, обелиск Рамзеса II, который украшает сегодня Пьяцца дель Пополо. А над cavea со стороны Палатина он возвел для себя, своего семейства и гостей парадную ложу, vuinpulvinar, упомянутую в его Resgestae: с самых первых шагов империи она представляла собой в глазах римлян, раздавленных таким великолепием, первый набросок будущей kathisma византийских императоров на ипподроме в Константинополе.
Сколько можно судить, Август все же не выстроил каменных скамей для всех присутствующих в цирке, потому что в его правление ему пришлось, перейдя на наиболее угрожаемое место, успокаивать толпу, встревоженную подозрительным треском: возможно, без этого проявления мужества и присутствия духа со стороны императора толпа поддалась бы своим страхам и спровоцировала толкотней ту самую беду, которой опасалась. Первые каменные места, как кажется, были устроены для сенаторов Клавдием, когда он сменил деревянные metae на бронзовые золоченые столбы, а кроме того, перестраивая carceres, заменил мрамором туф. Другие каменные скамьи приготовил всадникам Нерон, когда он, восстанавливая Большой цирк после пожара 64 года, воспользовался этим ремонтом для того, чтобы одновременно, засыпав Эврип, увеличить скаковое поле. Также были расширены cavea, снабженные теперь новыми скамьями, и spina, отныне достаточно широкая для того, чтобы в ней поместились выкопанные Нероном бассейны: в них-то и падала вода, извергавшаяся бронзовыми дельфинами во время представления: delphines Neptuno vomunfi. Наконец, Домициан, а затем Траян завершили расширение cavea. Первый исполнил это с помощью камней, извлеченных при разборке навмахии по соседству с Золотым домом. Второму пришлось для этого еще сильнее зарыться в холмы: это было связано с таким объемом работ, что Плиний Младший специально о нем говорит в своем «Панегирике»: это увеличило количество мест на пять тысяч.
Так Большой цирк, имевший 600 метров в длину и 200 в ширину, приобрел колоссальные размеры и декоративное оформление, более не менявшиеся до самого окончательного его разрушения. Взгляду со стороны открывались замыкавшие его по верхнему краю кривые трехэтажной аркады, которой он был обнесен. Аркады были облицованы мрамором, а их наложение друг на друга напоминало решение, столь восхищающее нас в Колизее. Под кровлей этих аркад находили убежище кабатчики, торговцы жареным мясом, пирожники, астрологи и проститутки. Что больше всего поражает внутри, там, где скаковое поле устлано теперь песочной подушкой, в которой подчас поблескивают золотистые чешуйки горной зелени, так это исполинская величина cavea, нависающей вдоль Палатина, под императорским pulvinar, а также, прямо напротив, вдоль Авентина — три его яруса скамей. Первый, нижний ярус имел сиденья из камня; второй — сиденья из дерева; третий, самый верхний, как кажется, имел лишь стоячие места. «Регионарии» IV века бестрепетно дают цифру 385 тысяч мест. Несомненно, эти завышенные сведения следует несколько скорректировать, придерживаясь, как бы то ни было, 255 тысяч сидячих мест, которые получаются при суммировании свидетельства Плиния Старшего для эпохи Флавиев с той прибавкой, которую приписывает Траяну Плиний Младший. Даже с учетом такого уменьшения грандиозность этой цифры приводит в замешательство.
Подобно Олимпийскому стадиону в Берлине, Большой цирк, в дни наплыва народа, являл сам по себе некий призрачный и чудовищный город, каким-то чудом вселившийся в Вечный город. Но что было в нем наиболее удивительно, так это хитроумность деталей, которые обеспечивали его функциональность. По коротким сторонам друг другу гармонично противостояли две арочные стены. Та, что на востоке, в направлении Целия, прерывалась триумфальной аркой в три проема, которую в 81 году до н. э. освятил Домициан в ознаменование победы своей династии над иудеями. Под этой аркой проходила процессия ротра circensis. Та, что на западе, в направлении Велабра, была заполнена на уровне первого этажа двенадцатью carceres, в которых лошади и экипажи, в преддверии того, чтобы выстроиться на белой стартовой линии, ждали момента, когда упадет веревка, натянутая между двумя мраморными гермами перед каждыми из двенадцати ворот. А на этаже поверх carceres стена была занята трибуной, выделенной для председательствовавшего на играх курульного магистрата, а также его представительной свиты. Spina, имевшая 214 метров в длину, определяла окружность арены, переменная ширина которой (87 метров у meta prima, всего лишь 84 метра у meta secundd) делала еще более затруднительным и рискованным преодоление кругов дистанции, каждый из которых составлял 568 метров.
Это-то и импонировало толпе римлян: трудности, подхлестывавшие их эмоции; потому-то они и были без ума от этих зрелищ, в которых все соединялось воедино, дабы подогреть любопытство и вызвать упоение: кишение громадной толпы, в которой переживания каждого увлекались вслед за переживаниями прочих; непостижимая величественность декора, с витающими в воздухе ароматами и переливающимся многоцветьем праздничных туалетов; святость древних религиозных церемоний; самоличное присутствие августейшего лица; препятствия, которые необходимо преодолеть; опасности, которых следует избежать; подвиги, которые необходимо совершить для победы; непредвиденные перипетии каждого из этих заездов, которые подвергают испытанию могучую красоту чистокровных коней, богатство их упряжи, совершенство выучки и, в первую голову, ловкость и отвагу возниц и наездников.
По мере того как цирк наращивал размеры и совершенствовал структуру своих частей, дополнялась и обогащалась также и сама последовательность заездов. Подобно тому как однодневные ludi сменились недельными, девятидневными и даже пятнадцатидневными, происходило наращивание программы также и каждой отдельной ludus. Заезд должен был включать семь кругов36. Однако с переходом от республики к империи число заездов за день постоянно возрастало, а при империи оно росло от одного правления к другому. При Августе в день проводилось всего только двенадцать заездов. При Калигуле их число возросло до 3437, а при Флавиях — до 100. Опасаясь, что их невозможно будет провести до наступления кромешной ночи, Домициан уменьшил число кругов, обязательных для каждого заезда, до пяти38. Произведем подсчет: 5 кругов, или spatia, на заезд, или missus, составляет 5 раз по 568 метров, или 2840 метров. Сотня missus дает в результате 284 километра! Если учесть перерыв, наступавший в полдень, и паузы, неизбежно разделявшие заезды, приходится согласиться с тем, что день оказывался забитым полностью с самого восхода и вплоть до заката.
Однако римлянам это никогда не прискучивало, да, впрочем, само разнообразие ludus, которые предлагались их вниманию, предупреждало наступление пресыщения. Интерес к простым заездам лошадей подогревался всевозможными акробатическими упражнениями, для которых они служили предлогом. То жокей управлял двумя лошадьми сразу и должен был перепрыгивать с одной на другую: это были desul-tores; то они должны были, сидя на лошади верхом, проделывать упражнения с оружием, разыгрывая потешный бой; то им следовало, пустив лошадь галопом, последовательно занимать на ней положение верхом, стоя на коленях и лежа; то подобрать с земли, не слезая с лошади, брошенную на дорожку ткань, или, совершив удивительный прыжок, одним махом перескочить вместе с ней в колесницу, запряженную четверкой. Что касается бегов экипажей, они различались типами упряжи: в две лошади — биги; в три лошади — триги; в четыре лошади — квадриги; иногда бывали упряжки в шесть, восемь и десять лошадей (decemiuges). И каждая из этих запряжек подавалась как нечто единственное и неповторимое — на это работали и торжественность их выезда, и выставление убранства напоказ. Сопровождавшийся звуками трубы сигнал к старту давал консул, претор или эдил, которые председательствовали на играх, бросая на арену с высоты трибуны белую салфетку. Жест был решителен и окончателен; впрочем, стоило поглядеть и на фигуру того, кто его исполнял. Поверх пунцовой, такой же, как у Юпитера, туники он был укутан в вышитую тирскую тогу, «широкую, как занавес». Ходячий истукан, он держал в руке посох слоновой кости, «наверху которого красовался приготовившийся взлететь орел», а на голове у него была корона с золотыми листьями, столь громоздкая, что «находившийся тут же раб или шут должны были ему помогать ее поддерживать», и такая увесистая, что стоило претору Павлу отделить от нее один листочек, этого оказалось достаточно, чтобы Марциал изготовил из него драгоценный кубок.
Экипажи у его ног, прежде чем устремиться вперед, занимали полученные по жребию места, сохраняя неизменный порядок и ослепительный вид. Всякий из них с честью представлял конюшню, vumfactiones, меж которыми они были распределены. Конюшни учреждались, чтобы нести колоссальные расходы, сопряженные с отбором и обучением участников, как животных, так и людей, и чтобы получать, в виде более или менее солидной компенсации, премиальные, которые выплачивались победителям председательствующими магистратами, зачастую со щедрой прибавкой от императора. Поскольку можно сомневаться в том, что размеры скакового поля позволяли с удобством разместиться более чем четырем квадригам одновременно, ясно, что, как правило, насчитывалось всего только 4crbipcfactio-nes, а впрочем, они зачастую (по крайней мере начиная со II века н. э.) группировались друг против друга по двое: с одной стороны Белые (factio albata) и Зеленые (factio prasina); а с другой — Синие (factio venetd) и Красные (factio russata), чья площадка для дрессировки, как кажется, находилась на месте нынешнего дворца Фарнезе. Каждая из этих factiones, помимо возниц (auri-gae, agitatores), которые оспаривали между собой главный приз, содержала многочисленный штат конюхов и тренеров (doctores и magistri), ветеринаров (medici), портных (sarcinatores), шорников (sellarii), распорядителей конюшен (conditores) и их помощников (succon-ditores), чистильщиков и поилыциков (spartores), которые сопровождали животных в carceres, iubilatores, чья роль состояла в том, чтобы радостными криками усиливать боевитость экипажей.
Конь выступал из стойла с венком на голове и высоко подобранным хвостом, завязанным в узел, с усыпанной жемчугами гривой, со сбруей, украшенной блестящими металлическими бляхами и амулетами, с наброшенным на шею гибким хомутом и трензелем цветов конюшни. И пока он в нетерпении переступал ногами, все взоры обращались на возницу, взошедшего на колесницу и стоявшего на ней в полный рост, посреди обступивших его слуг. Голову возницы увенчивал шлем, в руке он держал кнут, лодыжки и бедра были обвиты ремнями, одет он был в плащ цветов своей factio, а вокруг пояса обмотаны вожжи, которые он в случае падения должен был обрезать висевшим на поясе кинжалом. Публика приходила в восторг еще до того, как начинался заезд. Все в беспокойном восхищении взирали на экипажи, которым отдавали предпочтение. На ломящейся от зрителей трибуне между соседями и соседками, притиснутыми друг к другу, полным ходом шли обсуждения: они оживленно обменивались прогнозами на предстоящие заезды. Впрочем, эта сдавленная толпа, перетасованная волею случая, была не лишена очарования для тех, кто в ней оказывался: в ней прелестницы приискивали себе мужа, а ветреницы — приключения. Еще во времена республики очаровательная разведенка Валерия, сестра оратора Гортензия, вырвав нитку из тоги Суллы с тем, чтобы приобщиться к его неизменному везению, в последний раз заставила сердце диктатора забиться чаще. А уже при империи Овидий в «Искусстве любви» не преминул посоветовать своим ученикам посещать цирк, где предоставляется столько изящных поводов познакомиться посреди столь приятных предшествующих заездам бесед, а затем — в том возбуждении, которое возникает с их началом.
Это возбуждение овладевало публикой, стоило ей только завидеть пыль из-под колес экипажей, и до тех пор, пока позади не оставался последний прямой отрезок, зрители обмирали от страха и надежд, от неуверенности и страсти. В какой ужас повергала их малейшая задержка! Какой восторг, когда веховые столбы были благополучно пройдены! Поскольку metae всегда находились с левой стороны колесниц, успех маневра зависел, что касается квадриг, от гибкой мощи двух лошадей, именовавшихся, которые взамен того, чтобы быть припряжеными к ярму, как две средних,
были к ним соответственно пристегнуты веревкой (Junisy. правая Junalis — с правой, атакующей стороны, но прежде всего Junalis левая — за ось. Если колесница подходила к поворотной тумбе слишком близко, она могла разбиться о нее. Если же поворот оказывался, напротив, чересчур уводящим от нее, колесница утрачивала преимущество либо оказывалась задетой той, что шла за ней, подвергаясь опасности потерпеть «кораблекрушение». Agitatores раздирали зверские, противоположные друг другу порывы: вперед, чтобы понукать и направлять своих скакунов; и назад, чтобы избежать столкновения с колесницей, которая старалась их нагнать. Какое же облегчение испытывал возница, достигнув цели, десять раз избежав столкновения с тумбами, сохранив преимущество или его завоевав, несмотря на предательские изъяны скаковой дорожки и происки соперников! Надписи, в которых он увековечит свои победы, не оставят никакого сомнения насчет условий, при которых он их одержал: он сразу вышел вперед и победил — occupavit et vicit; он переместился со второго места на первое и победил — successit et vicit; либо он был в заезде аутсайдером, которого никто уже ждал, однако в последнюю секунду он одержал над всеми верх — erupit et vicit. Победителей встречает буря приветственных криков, и толпа с восторженным шумом окружает возниц и их животных.
Лошади, которых приобретали на заводах Италии, Греции, Африки, но прежде всего Испании, проходили дрессуру в течение трех лет, а в пять лет начинали принимать участие в состязаниях. Здесь использовались как кобылы, которых впрягали в ярмо, так и чистокровные жеребцы, пристегивавшиеся к колеснице веревками. У каждого животного была родословная; имелись и послужной список, и завоеванная в народе популярность — столь распространенная, что она перелетала из уст в уста вплоть до самых границ империи, и столь прочная, что ее отзвуки достигли даже нас. Их прославленные имена были написаны по бокам ламп, которые лепили гончары (Coraci, nica), и на мозаичных полах, открытых в провинциальных домах, как в тех нумидийских термах, владелец которых Помпеян признался в своих нежных чувствах к коню Полидоксу: «Победишь ты или нет, мы любим тебя, Полидокс! — Vincas, поп vincas, te amamus, Polydoxe!» Мы продолжаем их читать на камне, на котором увековечена память о коне Tus-cus, который брал первый приз 386 раз, или о коне Victor, который оправдал свое имя 429 раз; но они могли быть выгравированы и на бронзовых пластинках, которые их неприятели уснащали проклятиями и доверяли мщению божеств преисподней на дне гробниц, из которых мы их теперь извлекаем.
Слава, причем несравненно большая, была ведома также и их возницам. Хоть они и происходили из низов, по большей части из рабов, которых могли освободить после нескольких одержанных побед, от приниженного положения их избавляла завоеванная репутация, а также состояния, которыми они стремительно обзаводились, присоединяя к подаркам, получаемым от магистратов или от императора, громадные оклады, истребованные от domini factionum под страхом перехода к соперникам. В конце I — первой половине II века н. э.
В Городе было принято гордиться их проказами, нисколько не осуждая, и если, к примеру, им приходило в голову, потехи ради, поколотить или даже обобрать прохожих, стражи порядка закрывали на это глаза. На стенах вдоль улиц, в помещениях insulae в бесчисленных экземплярах красовались их портреты, или, как пишет Марциал, «блестел позолоченный нос Скорпа»:
Aureus ut Scorpi nasus ubique micet...
Их имена не сходили с уст всякого и каждого, и если кто-то из чемпионов умирал, придворные поэты, привычные петь дифирамбы императору, не считали, что роняют престиж своей лиры, посвящая памяти преставившегося кучера проникновенные и изысканные слова прощания:
В горе пусть сломит свои идумейские пальмы Победа, Голую грудь ты, Успех, бей беспощадной рукой! Честь пусть изменит наряд, а в жертву пламени злому Слава печальная, брось кудри с венчанной главы! О преступление! Скорп, на пороге юности взятый, Ты умираешь и вот черных впрягаешь коней. На колеснице всегда твой путь был кратким и быстрым, Но почему же так скор был и твой жизненный путь?
Необычайно высокий престиж, которым пользовались в Риме возничие, вероятно, объясняется присущими им особыми телесными и нравственными качествами; осанкой и силой, стремительностью и хладнокровием; изматывающими тренировками с ранних лет; опасностями, неразрывно связанными с их ремеслом, этими кровавыми naufragic, навстречу которым они шли с легким сердцем, нередко расставаясь с жизнью в цвете лет: Туск — в 24 года после 56 побед; Кресцент — в 22 года, заработав перед этим 1 миллион 600 тысяч сестерциев; Марк Аврелий Моллиций — в 20 лет после 125 побед. Но сила чувств, которые они внушали всему народу, восходила к гораздо менее чистому источнику. Связана она была в первую голову с азартом, поводом для которого служили бега и в чьей сфере жокеи были суверенными господами. Зрелища, героями и властителями которых они являлись, были неотделимы от sponsio, то есть от пари. «Делаются ставки на будущего победителя», — отмечает уже Овидий при описании Большого цирка в праздник. «Погоди, — дает совет своей книге Марциал, — погоди, пока тебе не удастся соблазнить читателя, которого уже не привлекают ставки на Скорпа». Даже Ювенал допускает:
В цирк пусть идет молодежь: об заклад им прилично побиться, Им-то идет — покричать, посидеть с нарядной соседкой...
Победа экипажа приводила к обогащению одних и обнищанию других. И перспектива выигрыша по пари оказывалась тем более притягательной для римской толпы, что она состояла из большого числа праздных людей. Ставя на цвета той или иной конюшни, на любимую factio, богатеи проматывали состояния, а бедняки — остатки своих «продовольственных пакетов». Отсюда взрывы шумного веселья и вспышки подавляемого гнева при объявлении победителей. Отсюда хор заявляемых во всеуслышание похвал и подспудных проклятий, окружавшие лошадей-фаворитов и испытанных возниц. И потому-то, дабы успокоить слишком острое разочарование и предупредиться от подвохов приближающегося мятежа, по завершении представления устраивалось пиршество, epulum, а в ходе его — sparsiones и missilia, этот дождь лакомств, наполненных монетами кошельков, «ордеров» на корабль, на ферму, на дом, который, по воле Агриппы, Нерона, Домициана, проливался в цирке на зрителей и приносил самым шустрым среди них реванш и утешение. Отсюда, наконец, и эта чудовищная пристрастность к/actio, будь то за или против них, которую проявляли императоры, бывшие еще и заядлыми игроками, начиная с Вителлия, который казнил оппонентов своих «синих», и вплоть до Каракаллы, приговорившего к смерти возничих «зеленых».
Несомненно, в ту эпоху, где мы пребываем теперь, ни Траян, ни Адриан не впадали в это преступное безумие; и уже недалеко то время, когда Марк Аврелий, философ, будет себя поздравлять с тем, что безразличен к «играм». Однако множество их подданных остаются одержимыми ими, и лучшие среди императоров пользовались этим для их порабощения. Бега, обеспечиваемые гражданам императорами, — таков теперь их барыш, некогда доставлявшийся им политикой. Состязательный процесс переместился с форума в цирк, чьи команды заменили прежние партии. Несомненно, это признак нравственного упадка, который, понятное дело, заставлял сокрушаться и патриотическую гордость Ювенала, и возвышенную мудрость Марка Аврелия. Но в то же самое время это отвлекающее средство от потребности масс в неспокойствии и возбуждении, которой они страдают; и императорскому режиму, по крайней мере, удалось использовать его в интересах собственной стабильности и общественного спокойствия.
|
|
Читайте в рубрике «Древний Рим»: |