Амфитеатр, залитый кровью
Когда мы ныне, через теперь уже почти две тысячи лет христианства, попадаем на арены, возникает впечатление, что мы перенеслись в античный ад. Как желали бы мы из уважения к римлянам выдрать из книги их истории этот лист, на котором омрачился, будучи забрызган несмываемой кровью, образ цивилизации, знаковые понятия которой были ими созданы, а живая действительность — распространена широко по свету. Нам уже недостаточно осуждать, мы более не в состоянии даже понимать то помрачение, в которое впал римский народ, преобразовав munus, это человеческое жертвоприношение, в праздник, радостно справляемый всем Городом. Из всех удовольствий, которые ему предлагались, он предпочитал убийство людей, вооруженных с единственной целью убивать и быть убиваемыми у него на глазах. Еще в 164 году до н. э. этот народ покинул ради одного из таких гладиаторских поединков театр, где давали «Свекровь» Теренция. В I веке до н. э. народ сделался столь падок на такие представления, что кандидаты пытались победить на выборах, завлекая его на эти зрелищные побоища, и, чтобы обуздать их недешевые происки, сенату в 63 году до н. э. пришлось поддержать закон, заранее объявляющий недействительными выборы магистратов, в течение двух предшествовавших выборам лет финансировавших эти бои. Разумеется, претенденты на монархическую власть использовали их в своих честолюбивых целях. Это и Помпеи, накормивший ими сограждан досыта; и Цезарь, вернувший им привлекательность благодаря ослепительной роскоши, которой он их обставил. Наконец, императоры, намеренно льстя этому убийственному пристрастию толпы, выковали из «гладиатуры» наиболее надежное, но также и наиболее зловещее орудие своего правления.
Начнем с Августа. За пределами Города он соблюдал распоряжения посмертных законов Юлия Цезаря и продолжал принуждать к устройству ежегодного munus муниципальных магистратов, которые, впрочем, были обязаны нести эту повинность практически в одиночку начиная с 27 года н. э., когда Тиберий запретил это делать частным лицам, чей доход был ниже «всаднического капитала» в 400 тысяч сестерциев. Он повелел преторам дважды в год исполнять соответствующую повинность в Городе (начиная с Клавдия преторов в этой роли сменили более многочисленные квесторы), введя ее в некоторые пределы, установленные им на уровне 120 пар, сражающихся на представлении, что было снижено Тиберием до 100100. Впрочем, это ограничение имело целью не столько сдержать страсть подданных, сколько поднять престиж их суверена. Ибо если он таким образом регламентировал editio munera обычного рода, Август отдал всецело на собственное усмотрение устройство «внеочередных» munera, которые он трижды предлагал народу от своего собственного имени и пять раз — от имени своих детей и внуков, и которым он присвоил вследствие ослепительного блеска собственных представлений своего рода фактическую монополию, готовую уже преобразоваться, как оно и случилось на деле после формальных запретов Флавиев, в монополию юридическую. Итак, согласно указам Августа типега сделались столь же официальным и обязательным спектаклем, как и ludi в театре или цирке, причем спектаклем прежде всего императорским. В то же время империя наделила их грандиозными строениями, специально приспособленными к своему назначению, форма которых, сымпровизированная волей случая и повторенная затем сотню раз, представляется нам сегодня новым и могучим порождением императорской архитектуры: то были амфитеатры.
До Юлия Цезаря устроители типега либо пользовались гостеприимством цирка, либо в спешном порядке возводили на Форуме загородки, которые разбирались уже на следующий день. В 53 или 52 году до н. э. Курион Младший, которого Цезарь тайно снабжал галльским золотом и чью кандидатуру в качестве трибуна он негласно поддерживал, решил нанести ошеломляющий удар по воображению избирателей. Под предлогом оказания почестей манам недавного скончавшегося отца он объявил сценические игры, дополненные munus, и выдвинул оригинальную идею возвести в предвидении этого поразительного дня не один, но два деревянных театра, чрезвычайно просторных, соприкасавшихся вершинами замыкающих их кривых и помещенных на вертикальные поворотные валы. Предназначенные до полудня для сценических игр, они оставались таким образом развернутыми друг к другу спинами, дабы шум одного представления не мешал другому. Ближе к вечеру, когда должен был начаться munus (и уже это подразделение программы указывает на то, что люди, которых с утра не отпускали дела, предпочитали лишиться комедий, но не гладиаторских поединков), можно было видеть, что театры вдруг повернулись вокруг оси и сошлись друг к другу лицом, так что их полукруги образовывали теперь единый овал, между тем как перегородки их сцен оказались отброшены, чтобы дать место единой арене. Эти эволюции до чрезвычайности занимали воображение зрителей, которые, проявляя безразличие к опасностям, которым их подвергали, были вне себя от восторга, оказавшись вовлеченными в эту волшебную трансформацию. Даже столетие спустя Плиний Старший все еще был в отчаянии от безумной опрометчивости этих шалопаев: «Вот сильнейший на земле народ, завоеватель Вселенной, подвешенный внутри машины и рукоплещущий опасности, которая над ним нависает!» Разумеется, такая отвага достойна всякого сорвиголовы, но если задуматься, именно она дала начало всем на свете аренам.
В самом деле, для munus, предложенного Цезарем плебсу по случаю его четверного триумфа в 46 году до н. э., он сразу принял, без всяких механических ухищрений, расположение сдвоенного театра, измышленного его другом Курионом. Гениальный диктатор отыскал формулу, однако поскольку он приложил ее только к временной конструкции из дерева, честь ее реализации в долговечном камне принадлежит Августу, а писателям века Августа предстояло отыскать латинское слово, которое должно было впредь обозначать этот новый род памятников: amphitheatrum.
Самым древним из постоянных амфитеатров явился возведенный в Риме в 29 году до н. э. одним из приближенных императора Гаем Статилием Тавром. Расположенный к югу от Марсова поля, он был уничтожен пожаром 64 года н. э. Почти сразу же Флавии решили заменить его другим, схожих очертаний, но увеличенных размеров. Веспасиан начал его строительство, Тит завершил его сооружение, Домициан — отделку. После 80 года н. э. ни землетрясениям, ни хищническому использованию во времена Возрождения, когда его каменные блоки вновь пускались в дело во дворце Венеции, во дворце Барберини, в Капитолийском дворце, не удалось ни поколебать его внушительный вид, ни принизить величие. Лишь поцарапанный, но нисколько не поврежденный когтями времени, он столь же восхитительно красив, возвышаясь все на том же месте, где был воздвигнут восемнадцать с половиной веков назад — между Велием, Целием и Эсквилином, близ колосса Солнца, в поспешно засыпанной низине озера Золотого дома: stagnwn Neronis (Нероново болото). Это амфитеатр Флавиев, чаще обозначаемый сегодня именем «Колизей», доставшимся нам от Средневековья. Проведя, начиная с 2 года до н. э., обширные и многозатратные работы на правом берегу Тибра, Август создал пару амфитеатру Тавра, приспособленному исключительно для сухопутных сражений. Это была предназначавшаяся для инсценировки морских битв «навма-хия», внешний эллипс которой, определяемый осями в 556 и 537 метров, описывал вовсе не утрамбованную земляную площадку, покрытую песком, но водную поверхность с возвышавшимся посреди искусственным островом, а вокруг всего сооружения были разбиты парки и сады. Хотя навмахия Августа и занимала площадь, почти втрое превышавшую площадь Колизея, а сам Колизей, по крайней мере на первых порах, был приспособлен служить в качестве как арены, так и нав-махии, уже очень скоро публика сочла, что этого недостаточно, и Траяну пришлось соорудить один за другим добавочный амфитеатр, amphitheatrum castrense, невдалеке от нынешней церкви Санта-Кроче ин Джеру-салемме, и дополнительную навмахию к северо-западу от Замка Святого Ангела, naumachia Vaticana. От обеих навмахий и от amphitheatrum castrense сохранились почти только одни воспоминания. Однако вида того, что уцелело от Колизея, нам вполне достаточно, чтобы понять типичное устройство римских амфитеатров.
Возведенный из плотного и твердого травертина, блоки которого, извлеченные из карьеров Альбулы близ Тибура (ныне Тиволи), привозили в Рим по проложенной специально дороге в 6 метров шириной, Колизей образует весьма закругленный овал с осями в 188 и 156 метров, общей протяженностью 527 метров, и вздымает свои четырехэтажные стены на высоту 57 метров. Т]ри первых этажа, вероятно скопированные с ротонды театра Марцелла, нависают друг над другом тремя рядами первоначально снабженных статуями аркад, которые отличаются меж собой только ордерами колонн, использованных в их пилонах: дорические, ионические, коринфские. Четвертый этаж, отсутствующий в театре Марцелла, состоит из сплошной стены, перегороженной на разных уровнях пилястрами с бордюром, причем получающиеся проемы попеременно то пронизываются окнами, то украшены бронзовыми щитами, повешенными сюда Домицианом (разумеется, впоследствии щиты исчезли). Сверху каждого окна приделаны три консоли, соответствующие стольким же отверстиям, пробитым в карнизе: они поддерживали основания мачт, на которых подразделение Мизенского флота в дни, когда ослепительно сияло солнце, вывешивало полотнища гигантского тента, дававшего тень бойцам на арене и зрителям в cavea. Cavea начиналась в четырех метрах выше уровня арены, защищенной бронзовой балюстрадой платформой, podium, на которой помещались мраморные места «привилегированных» — я бы сказал «абонированных» — зрителей, имена которых дошли до нас. За ними высились три яруса ступеней, или maeniana. Первый отделялся от podium и от второго двойным поясом nxpraecinctiones, шедших по кругу горизонтальных проходов, обрамленных с боков невысокими стенками. Каждый из них делился наклонными коридорами, которые «извергали» сюда волны зрителей, откуда и происходит их название vomitoria. Первый ярус делился на 20 трибун, второй — на 16. Между вторым и третьим ярусами была возведена стена высотой 5 метров, прорезанная дверьми и окнами. Под террасой, связывавшей ее с внешней стенкой, рассаживались женщины. Перегрины и рабы стояли на террасе: поскольку они не были допущены к раздаче входных «жетонов», или tessera, то не могли занимать места на скамьях.
Хотя «Регионарии» насчитывают в Колизее 87 тысяч loca, число сидячих мест здесь оценивается в 45 тысяч, а стоячих — в 5 тысяч. Еще в архитектуре Колизея можно выделить хитроумные приспособления, предназначенные им для входа и выхода этой громадной толпы. Четыре из 70 описывавших сооружение аркад, а именно те, которые находились на продолжении осей, были закрыты для публики и лишены каких-либо наружных знаков. Прочие были пронумерованы с I до LXVI. Войдя в Колизей, каждому из приглашенных магистратом или императором зрителей не оставалось ничего другого, как направиться к той, цифра которой была обозначена на tessera, а затем — к таепгапа, трибуне, и скамье, указание которой также здесь имелось. Две концентрические стены между cavea и внешней стеной предопределяли, на первом этаже, двойную колоннаду, а на верхних этажах — галерею, предназначение которых было разноплановым, поскольку они подпирали в качестве аркбутанов и поддерживали cavea, обеспечивали доступ к лестницам, ведшим к vomitoria, и наконец давали толпе место для прогулок перед началом спектакля и во время антрактов — убежище от яркого солнца или ливня. Лучшими среди всех мест были, очевидно, находившиеся на уровне podium ложи, расположенные друг против друга на концах малой оси: ложа императора и императорской семьи на севере и, на юге, ложа городского префекта и магистратов. Однако можно утверждать, что даже одетые в грубые одежды из ткани коричневого цвета бедняки, толкавшиеся локтями в «курятнике» на верхней террасе, были в состоянии следить за перипетиями смертельных драм, происходивших на арене одна за другой.
Что до арены, то она со своими осями в 86 и 54 метра занимала площадь в 36 аров и была окружена металлической решеткой, отстоявшей на 4 метра от цоколя подиума: решетка защищала публику от ярости диких животных, которых сюда выпускали. Между тем как гладиаторы входили через одну из аркад большой оси строения, звери уже заранее были загнаны в подвальные помещения арены. Действительно, этот подвал, после того как он был снабжен системой труб, позволивших в 80 году мгновенно залить арену водой и превратить амфитеатр в навмахию, был снабжен (вне всякого сомнения, в ходе сооружения naumachia Vaticana при фаяне) не только клетками каменной кладки, в которых содержали зверей в ожидании момента, когда их следовало выпустить на арену, но и целой системой пандусов и грузовых подъемников, через которые их быстро прогоняли на арену или мгновенно на нее поднимали. Разумеется, нельзя скупиться на похвалы архитекторам Флавиев: осушив stagnum Neronis, они смогли возвести здесь грандиозный и совершенный памятник, где, в самих деталях устройства, некогда одержала блестящую победу изобретательность их техники, основательность которой восторжествовала над столетиями; памятник, внушающий нам восторг или, точнее будет сказать, ощущение полноты, которое мы испытываем также в соборе Святого Петра в Риме, и столь громадной мощи, что она должна была бы нас расплющить, а также искусства, столь уверенного в себе, что безошибочные пропорции, на которых эта мощь балансирует, переплавляют ее в высочайшую гармонию. Но чтобы остаться под воздействием обаяния, которое внушает нам его вид, нам следует забыть бесчеловечные цели, которым служил этот памятник, и невыносимой жестокости представления, для которых императорские архитекторы некогда возвели этот шедевр.
В эпоху, в которой мы теперь находимся, организация кровавых игр, увы, была поставлена на самом высоком уровне. В италийских муниципиях, в провинциальных городах, местные магистраты, на чью долю ежегодно выпадает обязанность устройства типега, обращаются с целью исполнения своего долга к особого рода предпринимателям: lanistae. Эти обесславленные дельцы, чье ремесло заклеймено в литературе и у юристов тем же позором, что и ремесло сводников, или lenones, являются, говоря по правде, торговцами смертью. Ланиста передает труппу гладиаторов, или familiagladiatoria, дуовирам или эдилам, сторговавшись с ними о лучшей цене, для проведения схваток, в которых половина бойцов обычно погибает. В этой труппе, которую ланиста содержит на собственные средства, сходились вместе, живя в условиях каторжной дисциплины, как купленные им рабы, так и бедные изголодавшиеся горемыки, и промотавшиеся сыновья семейства, которые, уверенные в обильном пропитании в его «тренировочной школе», Indus gladiatorius, прельщенные видами на вознаграждение и благополучие, доставленные победами, которые ланиста позволит им одержать, рассчитывая на премиальные, которые он им выплатит, если они будут еще живы при истечении заключенного договора, цинично сдали ему внаем свои тела и жизни, отказались от всех своих прав (auctorati) и были обязаны по его приказу без звука отправляться на бойню. Напротив того, в Риме ланист больше не было. Их профессия исчезла, будучи перехвачена самим императором, который отправляет те же функции через посредничество управляющих. Эти должностные лица имеют в своем распоряжении официальные строения, казармы Indus magnus (больших игр), возведенные, вероятно, при Клавдии, и казармы ludus matutinus (утренних игр), построенные при Домициане (те и другие располагались на Виа Лабикана). Кроме этого, имелись полчища диких зверей и диковинных животных, которых присылали императору подвластные ему провинции, а также цари, пребывавшие под его покровительством, вплоть до индийских властителей: эта живность наполняла его зверинец, или vivarium, вне Пренестинских ворот и вблизи от них. Наконец, и что всего важнее, под властью этих чиновников находился личный состав настоящей армии бойцов, постоянно пополняемой в результате вынесения смертных приговоров и из военной добычи.
Составляющие эту армию гладиаторы подразделяются на инструкторов и учеников и изощрены, в зависимости от своих физических данных, в различных вооружениях: самниты, которые имеют щит (scutum) и меч (spatha); фракийцы, защищающиеся небольшим круглым щитом фагта) и фехтующие кинжалом (sica); мурмиллоны (murmillones), на голове у которых шлем с изображением морской рыбы тигта; обычно противостоящие последним ретиа-рии (retiarit), с их сетью и трезубцем. За исключением sportulae, идея которых зародилась в помраченном рассудке Клавдия — они заключались в бурных, чудовищной по краткости схватках, при которых с участниками удавалось разделаться с пугающей стремительностью в течение нескольких часов, все прочие типега обычно длились, как и игры, от рассвета и до сумерек, или даже, как это бывало при Домициане, до глубокой ночи. Поэтому так важно было их разнообразить, и гладиаторы были в равной степени обучены сражаться как на воде навмахий, так и на прочной почве амфитеатра; а на арене их то отряжали помериться силой с дикими зверями, и это была травля, или venationes, то схватиться друг с другом, и это были поединки «гопломахии».
По данным литературных источников и материальной культуры нам известно много разновидностей venationes. Были среди них и вполне безобидные, состоявшие в показе прирученных и дрессированных животных: они внезапно нарушали монотонность побоища и резни восхитительными цирковыми трюками, о которых с изумлением вспоминают Плиний Старший и Марциал. Тут могли быть и пантеры, кротко тянущие за собой парные повозки, в которые они были запряжены; львы, отпускавшие живым из своей пасти зайца, уже оказавшегося у них меж клыков; тигры, лизавшие поровшую их бичом руку укротителя; слоны, тяжко встававшие на колени перед императорской ложей или чертившие хоботом на песке арены латинские фразы. Бывали venationes ужасные, в которых люди, к счастью, вовсе не появлялись, а смертоносные поединки развертывались между дикими зверями: медведь против буйвола, буйвол против слона, слон против носорога. Бывали зрелища отвратительные, в которых люди не страдали физически, но в которых они, прячась за решетками или с высоты императорской ложи, как позднее Коммод, выпускали стрелы в животных, ревевших от дикой боли и заливавших арену кровью в ходе подлого избиения. Бывали venationes трогательные, когда арена внезапно украшалась лесным ландшафтом, и облагораживаемые мужеством и сноровкой гладиаторов. Разумеется, они рисковали жизнью в этой борьбе против пантер и львов, леопардов и тигров; однако, поскольку зачастую их сопровождала свора шотландских собак и они всегда были вооружены горящими факелами, рогатинами, луками, копьями и кинжалами, нависавшая над ними опасность была не больше той, которой подвергал себя сам император, к примеру Адриан, в ходе тех небольших военных вылазок, которыми по сути являлась охота в те времена. На кон ставилась только их честь, когда они либо увеличивали опасность и приканчивали медведя голыми руками вместо того, чтобы пустить в ход оружие, или ослепляли льва наброшенной на него накидкой, либо обостряли схватку с помощью жеста, который будут потом повторять испанские тореадоры, и раззадоривали быков, размахивая перед ними красной материей, либо всячески продлевали опасность во времени, избегая ее посредством живости уловок и проворства ухищрений, когда они, чтобы спастись от нападения хищника, взбирались на стену, или прыгали с шестом, или заскакивали в один из тех закрытых турникетов с загородкой (cochleae), что были заранее заготовлены на арене, или проскальзывали в шаровые корзины, усеянные шипами, что обеспечивало им спасительное сходство с ежами (ericius).
Такая травля, venatio, которой обыкновенно вознаграждала народ щедрость императора ближе к вечеру, в конце типега и дабы их увенчать108, бывала всего только чуть увеличенным изображением жестокой действительности античной охоты. И мы не можем упрекать амфитеатр за эти изящные и волнующие корриды, в которых подчас, как в больших маневрах, участвовала преторская кавалерия. Что нас в них шокирует, так это количество жертв, кровавые бани, в которые животные отправлялись целыми полчищами: 5 тысяч в один-единственный день типега, которыми Тит открывал Колизей в 80 году109; 2246 и 2243 в двух типега Траяна. Но эти бойни, чей преувеличенный размах вызывает у нас отвращение и которые будут в конце III века н. э. отталкивающе действовать на самих римлян111, отвечали необходимости. Именно благодаря такому поголовному уничтожению императоры очистили свои государства от опасности чудовищ, так что в IV веке бегемот был вытеснен из Нубии, лев — из Месопотамии, в Гиркании не стало тигров, а из Северной Африки исчезли слоны. Благодаря vena-tiones амфитеатра Римская империя распространила на цивилизацию благодетельность подвигов Геркулеса.
Но вот только, помимо этого, она и обесчестила ее всеми видами гопломахии, а также той формы venatio, относительно которой трудно определить, чего в ней больше: жестокости или подлости.
Гопломахия была схваткой гладиаторов в собственном смысле. В каких-то случаях рубка носила показной характер, с оружием, снабженным предохранительными наконечниками, как в наших фехтовальных соревнованиях, и тогда она называлась prolusio, или lusio — смотря по тому, предшествовали они настоящим боям или заполняли все представление, являясь рядом представлений, следовавших друг за другом. Но, как бы то ни было, все это было лишь предвосхищение munus, нескончаемой последовательности реальных единоборств или наборов одновременно протекавших дуэлей, в которых оружие не было притуплено, а удары не смягчались, где каждый из гладиаторов пытался избежать смерти только тем, что старался причинить ее сопернику. Бойцы, которым назавтра предстояло схватиться врукопашную, сходились накануне вместе на обильной пирушке, которая для многих должна была стать последней трапезой. На эту сепа libera допускалась публика, и немало любопытных с нездоровой радостью ходило вокруг столов. Одни из сотрапезников, отупевшие или фаталисты, отдавались ходу событий и с жадностью набивали брюхо. Другие, заботившиеся об увеличении шансов благодаря попечению о здоровье, сопротивлялись искушениям чревоугодия и умеряли аппетит. Самые несчастные, которых преследовало предчувствие близкого конца, а страх уже парализовал и желудок, и глотку, вместо того чтобы пить и есть, сетовали на жизнь, вверяли прохожим заботу о своих семьях и составляли завещания. На следующий день munus начинался парадом. Гладиаторы, которых в повозке везли от ludus magnus к Колизею, ступали на землю, приехав к амфитеатру, и в военном строю обходили кругом арену, одетые в плащи, окрашенные в пурпур и расшитые золотом. Они шли непринужденно, со свободными руками, за ними следовали слуги, несшие их оружие. Поравнявшись с императорской ложей, они поворачивались к принцепсу и, вытянув в его сторону в знак уважения правую руку, обращались к нему с мрачным и соответствующим действительности восклицанием: «Привет тебе, император! Идущие на смерть приветствуют тебя! — Ave, imperator, morituri te salutant». По завершении шествия начиналась проверка оружия, probatio armorum, чтобы отсеять мечи с притуплёнными лезвиями или остриями, так чтобы зловещее дело могло свершиться до конца. Когда признано, что оружие заточено как следует, его раздают, после чего жребиями определяются пары сражающихся, причем может быть принято решение, что биться друг с другом будут исключительно гладиаторы одной категории, или, напротив, противопоставить гладиаторов с различным вооружением: самнита и фракийца, мурмиллона и ретиария. Бывало и так, что для оживления зрелища изобретали необычные сочетания или прибегали к вывернутому подбору бойцов, так что, например, негра выставляли против негра, как в том munus, который устроил Нерон в честь царя Армении Тиридата, или же карлика против женщины, как в munus, организованном Домицианом в 90 году н. э.
Теперь, наконец, вступал оркестр или, правильнее будет сказать, джаз: это была какая-то какофония, в которой флейты звучали заодно с пронзительно надрывавшимися трубами, а рога — с водяным органом. Наконец, по распоряжению председателя munus под музыку начиналась серия единоборств. Стоило лишь гладиаторам первой пары начать прощупывать друг друга, как амфитеатром овладевала лихорадка, аналогичная той, что царила в ходе бегов. Точно так же, как в цирке, зрители задыхались от беспокойства или от надежды, одни были за «синих», другие — за «зеленых»; зрители разделяли свои голоса и опасения между parmularii, которых предпочитал Тит, и scutarif, к которым склонялся Домициан. Пари, или sponsiones, совершались точно так же, как и на ludi, и из опасения того, как бы состязание не было фальсифицировано тайным сговором сражающихся, рядом с ними находился инструктор, готовый скомандовать lorarif или биченосцам, отданным в его распоряжение, подбадривать их смертоносный жар отвратительными призывами к убийству: «бей!» (verberd); «режь!» (iuguloTy, «жги!» (иге), а если потребуется, разогревать их и бичеванием до крови с помощью кожаных плетей. Каждое ранение, которое гладиаторы наносили друг другу, будило в трепетавшей за свои ставки публике взрыв гнусных страстей. Стоило пошатнуться тому, против кого они делали ставку, как игроки не могли сдержать низменной радости и кровожадно указывали на удар: «получи!» (babef); «вот тебе!» (hoc habet)\ и они ощущали всего только варварскую радость от победы своего чемпиона, когда видели, как его противник падает, сраженный смертельным ударом.
Тут же к поверженному подбегали служители, одетые когда Хароном, когда Гермесом Психопомпом, убеждались, ударяя его молотком по лбу, в действительности кончины и подавали libitinarii знак унести его на носилках за пределы арены, между тем как пропитанный кровью песок поспешно взрыхляли и переворашивали. Подчас случалось так, что, как ни жарка была схватка, ее исход был неясен: единоборцы, и тот и другой, были так могучи и ловки, что либо оба вместе падали, либо оба оставались на ногах: stantes. Поединок объявляли ничьей, после чего переходили к следующей паре. Чаще же всего побежденный, оглушенный или раненый, не получал смертельного удара; однако, чувствуя себя не в силах продолжать борьбу, он бросал оружие, вытягивался на спине и поднимал левую руку, прося пощады. В принципе, право пощадить противника или же нет принадлежало победителю, и сохранилась эпитафия гладиатора, который, будучи убит противником, которого он пощадил в прежнем поединке, надо полагать, из-за фоба шлет своим последователям свирепый, но дельный совет: «Да будет вам предупреждением моя судьба! Никакой пощады побежденным, кем бы они ни были!» (moneo ut quis quern vicerit occidatiy14. Но в присутствии императора победитель отказывался от своего права, и нередко император, прежде чем воспользоваться им самому, вопрошал толпу. Когда той казалось, что побежденный защищался что было сил, зрители махали своими платками, поднимали в воздух палец и кричали: mitte! (отпусти его!). Если император был согласен с их пожеланием и, как и они, поднимал большой палец вверх, побежденный был прощен и отпущен с арены живым: missus. Если же зрители, напротив, считали, что побежденный заслужил поражение своей робостью, они опускали палец вниз и кричали: iugula! (режь). И император преспокойно, опустив большой палец вниз, pollice verso, распоряжался о заклании поверженного гладиатора, и тому не оставалось ничего другого, как подставить горло для coup de grace победителя.
На этот раз победителю все сошло с рук, и он мог считать, что на настоящий момент вполне вознагражден. Он получал серебряные блюда, нагруженные золотыми монетами и ценными подарками, и под одобрительные возгласы cavea бегом пересекал арену с этими подарками в руках. Тут уж он понимал, что такое слава и прибыток По популярности и богатству этот раб, этот падший гражданин, этот осужденный за уголовное преступление сравнивался с пантомимами и модными возницами. Ими увлекались женщины, и как в Риме, так и в Помпеях, граффити которых повествуют об одержанных ими победах, записной головорез делался также и записным сердцеедом: decus puellarum, suspi-rium puellarum. Однако ни его состояние, ни удача еще не могли его спасти. Как правило, ему следовало подвергать опасности свою жизнь и приносить в жертву других, одерживая новые победы, чтобы получить уже не пальмы первенства, служившие показателем его успеха, но деревянный палаш, или rudis, который вручался ему в знак почета и знаменовал освобождение. Впрочем, в эпоху, в которой мы пребываем в настоящий момент, императоры были склонны сокращать задержки, которые отсрочивали освобождение лучших единоборцев. Марциал превозносит хитроумную мягкость несравненного Домициана,
О dulce invicti principis ingenium...
потому что в присутствии двух гладиаторов, которые несмотря на свою доблесть или как раз из-за нее не смогли одолеть один другого, он остановил поединок, объявил победителями обоих бойцов сразу и вручил знаменовавший свободу rudis им обоим вместе с пальмовой ветвью за победу.
Мы наблюдаем здесь черты гуманности, поражающие нас тем больше, чем сильнее отвращение от кошмара тотальной мясорубки перед этим. Но, начать с того, что сами гладиаторы нередко уклонялись от великодушия императора: их нравственное падение заходило настолько далеко, что они предпочитали вновь взяться за свое ремесло убийцы, нежели отказаться от удобств беззаботной жизни, которую они вели в казармах, от возбуждения, связанного с риском, от опьянения победой, и мы располагаем эпитафией одного из них, по имени Фламма, который, одержав 21 победу, четыре раза вновь брался за то же самое. Наконец, масштабы типега сделались таковы, что требовалось проводить массовые освобождения, чтобы возобновлять зрелище вновь. Мы уже знаем от Диона Кассия, что в 107 году н. э. Траян потешил плебс, заставив биться перед ним 10 тысяч гладиаторов. Из «Остийских фаст» нам не так давно сделалось известно, что в 113 году в ходе предложенных плебсу sportula он выставил перед ним 1202 пары гладиаторов, то есть 2404 бойца, а в 109 году в munus, тянувшихся с 7 июля по 1 ноября, то есть на протяжении 117 дней подряд, были использованы 4912 пар, или 9824 бойца. Хотя мы и можем быть успокоенными насчет оставшихся в живых, которым Траян дал свободу сразу, гуртом, невозможно не ощущать мучительной дурноты при мысли о груде трупов, предполагаемой этой оргией вооруженных единоборств, о всех тех побежденных, освобожденных от их отвратительной службы смертью, о числе которых составитель «Остийских фаст» не обмолвился ни словом. Пусть Цицерон утверждает, что «если можно себе представить лучшее наставление в смысле презрения к боли и смерти, оно несомненно отзывалось бы наилучшим образом относительно munus»; а Плиний Младший позднее будет представлять дело так, что эти убийства «в высшей степени благоприятны для того, чтобы воспламенять мужество, показывая, что любовь к славе и воля к победе отыскивают себе место даже в преступниках и рабах». Мы не склонны принимать всерьез эти жалкие оправдания, и у нас сжимается сердце при мысли как о деградации зрителей, так и о страданиях умиравших или изуродованных жертв. Тысячи и тысячи римлян день за днем, причем всякий раз весь день — с утра до вечера, наблюдали с удовольствием кровавые вакханалии, и перед лицом смерти, которую они щедро сеяли, притом что им-то самим она нисколько не угрожала, не роняли ни слезинки о судьбе тех несчастных, чьи жертвы умножали поставленные ими на кон ставки, римляне эти не выносили из таких постыдных зрелищ ничего, кроме отвратительного презрения к человеческим достоинству и жизни.
А кроме того, сколько было случаев, когда эти мнимые поединки были прикрытием для самых бесчестных убийств и безжалостных расправ? Начать с того, что даже в самих муниципиях вплоть до конца III века сохранялся обычай munera sine missione, то есть схваток гладиаторов, в которых не должен был уцелеть никто. Стоило одному из сражавшихся пасть бездыханным, как против его победителя выходил запасной гладиатор, tertiarius win suppositicius, и так продолжалось до полного уничтожения участников. Далее в бесконечных спектаклях, занимавших в Риме целые дни, встречались моменты, когда обычная программа уснащалась особенными зверствами. Это имело место в ходе утреннего venatio и схваток гладиаторов в полдень, когда смерть становилась неизбежной, а отвага — бесполезной. Gladiatores meridiani набирались исключительно из грабителей, убийц, смутьянов, тяжестью преступлений обреченных на то, чтобы принять смерть в амфитеатре: noxii adgladium ludi damnatf. Вот во время полдневного перерыва им и предстояло платить по счету. Сенека оставил нам описание этого гнусного зрелища. На арену выталкивали жалкую процессию приговоренных. От них отделяли первую пару, составленную из одного вооруженного и второго, одетого в простую тунику. Первый должен был убить второго, и действительно уверенным ударом он его умерщвлял. После этого его разоружали и подводили к новому, вооруженному до зубов; так побоище неумолимо шло дальше до тех пор, пока голова последнего из приведенной ватаги не скатывалась на песок. Утренняя бойня была еще более мерзкой. Когда Август возвел на форуме позорный столб для разбойника Селура, а затем спустил на него изголодавшихся пантер и леопардов, он, быть может, сам того не желая, изобрел эту зрелищную казнь, получившую затем широкое распространение. Преступников обоего пола и всевозможных возрастов, которых судья по причине их подлинного или мнимого злодейства, а также в связи с низостью происхождения приговорил adbestias, на рассвете выпихивали на арену, куда поднимались из подвальных помещений дикие звери, на растерзание которым их обрекли. В этом venatio, на котором мы можем присутствовать благодаря оксфордскому барельефу, африканской терракоте и мозаике из Три-политании, никаких охотников, venatores, не было и в помине, а имелись лишьбестиарии (bestiarii), беззащитная добыча, брошенная свирепым хищникам. Это тот род мучительства, иллюстрацией которого служит героизм девы Бландины в лионском амфитеатре, Перепетуи и Фелицитаты — в карфагенском, и бессчетного множества христиан римской церкви, как причисленных к лику святых, так и безвестных. В память этих мучеников крест, высящийся ныне посреди Колизея, возносит молчаливый протест против варварства, жертвой которого делались его верные прежде, чем его упразднить, и сегодня мы не можем взирать на эту эмблему, не содрогнувшись от ужаса, ощутив реющие вокруг него невидимые тени. Напрасно стали бы мы вспоминать, под видом оправдания, время, избиравшееся для этой утренней venatio, когда амфитеатр только начинал наполняться, как и час, назначенный для gladiatores meridiani, когда амфитеатр был на три четверти пуст (dum vacabat arena), потому что работающие еще не имели времени занять места, а праздные уже покинули их, чтобы перекусить дома. Если такое расписание и свидетельствует о некоего рода стыде, оказывается как бы сожалением римлян в связи с тем, что им приходилось устраивать эти кошмарные сцены, среди них отыскивалось немало любителей, которые ни за что на свете не пропустили бы отвратительное для нас зрелище, служившее им усладой. Скорее, чтобы не упустить ничего, они предпочитали (таков был император Клавдий) принудить себя явиться в амфитеатр еще до рассвета и лишить себя полдневного завтрака. И несмотря на все защитительные речи, какие мы только можем вообразить, римский народ повинен в том, что превращал эти смертные казни в общественные увеселения, и ради них слишком часто превращал Колизей поутру — в бредовую пыточную камеру, а в полдень — в бойню, где тушами были тела людей.
|
|
Читайте в рубрике «Древний Рим»: |