Возвышение христианства
Если, в самом деле, ни Стаций, ни Марциал, ни Ювенал и не подозревали о христианстве; если Плиний Младший, у которого случился конфликт с христианами в его провинции, в своих письмах не допускает даже намека на его существование; если Тацит и Светоний упоминают о христианстве лишь на основании слухов, первый с оскорбительными характеристиками, второй — с такими неточностями, что доказывают как провалы в его источниках информации, так и нехватку проницательности у него самого, у нас тем не менее нет никаких сомнений в том, что начало «вохристовления» в Риме восходит к правлению Клавдия (41—54). При Нероне же христианство получило достаточное развитие, чтобы этот император, перенаправив на его приверженцев ненависть за пожар Города в 64 году, начал первое, сопровождавшееся особой утонченностью казней, гонение на христианство, которое обрушилось на него, но не уничтожило.
Очевидно, его сокрытый от посторонних взоров рост продолжался с поразительной скоростью. Объясняется это, быть может, не столько значением Города в мире, сколько ролью, которую играла здесь иудейская колония, явившаяся сюда благодаря благосклонности Юлия Цезаря. Колония эта, с самых первых шагов империи, выказала себя, с одной стороны, столь неуемной, что Тиберию пришлось в 19 году принять против нее жесткие меры, а с другой — столь многочисленной, что он мог разом выслать на Сардинию четыре тысячи иудеев. Именно через эту общину христианство, отправившись из Иерусалима, проникло в Рим, внеся при этом раскол в саму эту общину, подняв друг против друга приверженцев старинного закона и сторонников новой веры. Иудейская религия оказалась притягательной для некоторых римлян, соблазнившихся величием ее монотеизма и красотой Десяти заповедей. Вера же христиан, излучавшая то же самое блистание, но распространявшая сверх этого еще и весть об искуплении и братстве, не замедлила выдвинуться на место иудаизма со своим собственным прозелитизмом. При взгляде, направленном снаружи и с определенного отстояния, они поначалу до некоторой степени путались одна с другой, так что может быть, например, что нападки, с которыми Ювенал обрушивается на иудеев, в какой-то степени относятся к христианам, которых он еще не отличал друг от друга, в то время как они, также связанные Божьими заповедями, могли на взгляд поверхностного наблюдателя казаться просто «привязанными к иудейским обычаям». Но после разрушения иерусалимского храма в 70 году и при первых Антонинах Церковь силою обстоятельств начала дистанцировать себя от Синагоги, и ее пропаганда, которую не останавливали никакие этнические соображения, уже очень скоро пришла на ее место.
Разумеется, мы не в состоянии подсчитать число обращений, которого удалось тогда достигнуть христианству в Риме. Но неправ был бы тот, кто ограничил бы их исключительно простонародьем. «Послания» апостола Павла, в которых содержится приветствие тем из его собратьев, кто пребывает «в доме Цезаря» (qui de Caesaris domo sunf), сразу же показывают, что апостол вербовал учеников среди домочадцев императоров, среди тех рабов и вольноотпущенников, которые, щеголяя благовидной приниженностью, числились среди наиболее могущественных служителей режима100. Несколькими годами позднее целый ворох согласных меж собой свидетельств наводит нас на мысль, что христианская церковь пускала новые побеги в среде правящего класса. Тацит повествует, что Помпония Грецина, жена консула Авла Плавция, победителя британцев, который жил при Нероне и закончил жизнь при Флавиях, была заподозрена в принадлежности «к преступно иноземной религии» по причине строгости своего нрава, постоянной печали и траурных одежд. Дион Кассий и Светоний сообщают, что Домициан последовательно преследовал, обвиняя их в атеизме, Мания Ацилия Глабриона, консула 91 года, который был осужден на смерть, а затем — пару своих собственных кузенов, Флавия Клемента, консула 95 года, которого приговорили к смертной казни, и Флавию Доми-циллу, сосланную на остров Пандатерию. Наконец, Тацит отмечает в своей «Истории», что собственного брата Веспасиана, Флавия Сабина, который был городским префектом, «когда Нерон превратил христиан в живые факелы, чтобы освещать свои сады, как кажется, к концу жизни одолевали ужасные воспоминания о пролитой крови».
Разумеется, ни один из приведенных текстов не зачисляет крупных личностей, заинтересовавших наших авторов, в ряды христиан. Однако мы вправе, вместе с Эмилем Малем, задаться вопросом, не примкнул ли к новой религии Флавий Сабин, с его манией преследования и умеренностью, будучи привлечен мужеством первых римских мучеников. И еще более вероятно, что нам следовало бы усматривать христианство также и в той чужеземной религии, в приверженности которой, как незаконной, подозревали Помпонию Грецину, как и в случае обвинения в атеизме, предъявленном тем верующим, религия которых, видимо, запрещала им воздавать должные почести ложным богам официального политеизма. В частности, в случае Флавия Клемента и Флавии Домициллы такая вероятность еще возрастает в связи с тем фактом, что их племянница, также именуемая Флавией Домициллой, была, по свидетельству Евсевия, сослана на остров Понтию за принадлежность к христианству. Впрочем, как бы то ни было, если даже вместе с наиболее радикальными критиками предположить, как того нередко желают, что катакомбы Присциллы, в которых жива память Аци-лиев Глабрионов, относятся уже ко второй трети II века, то все же крипта Луцины, в которой была открыта позднейшая греческая надпись от имени некоего Помпония Грецина, и гробница Домициллы, имя которой, вне всякого сомнения, заставляет вспомнить о жертвах Домициана, не дают возможности отмахнуться от предположения, говорящего в пользу громких обращений, имевших место начиная с конца I века, что совпадает с сопоставлениями, к которым пришел Де Росси. И уж, вне всякого сомнения, положительно установленным остается то, что окружение многих великих римского мира, при их поддержке, начиная с правления Адриана (117—138), отправилось, по призыву Христа, пополнять ряды его римской церкви.
Несомненно, церковь эта представляла собой в Городе всего лишь незначительное меньшинство, и меньшинство это постоянно было здесь мишенью как массовых предупредительных мер, так и враждебности властей, и не только потому, что приверженцы Иисуса уклонялись от традиционного поведения, но и вследствие того, что, наполненные видениями своей небесной родины и забывая о родном городе, на поставленный им вопрос о происхождении они неизменно отвечали лишь званием христиан, производя таким образом впечатление дезертиров и врагов народа. Вот только казни, которые навлекала на них непреклонность (их жертвой стал при Адриане папа Телесфор), были слишком непоследовательными, чтобы их истребить, а с другой стороны, христиане выносили их с такой стойкостью, что это не могло не вызвать в их отношении — даже против воли — восхищение их противников. Сила их «Верую» и евангельская мягкость, которыми была напитана вся их жизнь, как и героизм их мучеников, неизменно способствовали отныне их продвижению вперед, причем в большей степени, чем их «Апологии», начало которым положил при Адриане Квадрат. Ибо, в конце концов, даже те, кто обращает внимание на аналогии между христианством и языческими мистериями, согласны, что христианство подобно им, однако превосходит их по всем статьям. И на какую высоту оно возносится! Множественности греко-римских богов, пусть даже сведенных до уровня символов, размытому генотеизму восточных религий христианство противопоставляло единого, суверенного и отчего Бога. Идолопоклонству, пускай даже ослабленному метафизикой божественного эфира и вечных планет, оно давало бесстрашный ответ в виде разумного культа, освобожденного от их астрологических заблуждений, кровавых жертвоприношений и смутных посвящений, сознательно ставя на их место крещение в чистой воде, молитвы и совместно справляемую трапезу. Как и языческие мистерии, от имени своих священных книг оно давало всем ответы относительно происхождения вещей и судьбы людей, однако искупитель, чью «благую весть» оно открывало, вместо того, чтобы теряться, будучи неуловимым и двусмысленным, в лабиринте мифологий, являлся в чудесной действительности земной жизни Иисуса, Сына Божия. Как и они, христианство гарантировало спасение после смерти, но вместо того, чтобы низвергать человека в безмолвную бездну звездной вечности, оно оживляло его посредством индивидуального воскрешения, которому предшествовало Воскресение Христа. Наконец, христианство, как и они, предписывало своим верующим правила, но никакими из них, ни медитацией, ни аскетизмом, ни экстазами, оно не злоупотребляло, концентрируя свою мораль в милосердии и любви к ближнему, которые главенствовали в его евангелиях.
Этим-то, вне всякого сомнения, и была столь привлекательна новая религия. Все христиане были меж собой братьями и именно так друг друга именовали. Их собрания нередко назывались «агапами», что означает по-гречески «любовь». Они постоянно помогали друг другу «без шумихи и высокомерия». От общины к общине всё это было непрестанным обменом «советами, полезными сведениями, материальной помощью», и, как пишет Дюшен, «все это жило какой-то иной жизнью, нежели языческие братства». А что до христиан, как часто, должно быть, о них можно было услышать: «Как чиста и проста их религия! Какое доверие испытывают они к своему богу и его обещаниям! Как они любят друг друга и как счастливы в своем кругу!».
Конечно, во II веке н. э. эта евангелическая радость наполняла лишь небольшие изолированные группы в массе громадного города; однако уже тогда она доказала свою заразительность и, без сомнения, уже начала оказывать свое действие, притом что большинство об этом и не догадывалось, на тысячи и тысячи человеческих судеб. Это — момент, о котором следует помнить, если мы желаем понять жизнь в Риме в ту эпоху. Наличие Церкви здесь пока еще мало заметно. Однако она уже присутствует; она действует, и если ее благодеяния вершатся не среди бела дня, нам не следует упускать из вида спасительные возможности, которыми они были подспудно заряжены. Церковь втайне вырабатывает средства против величайших зол, угрожавших цивилизации Города. Во имя нового идеала она восстанавливает пошатнувшиеся или утраченные древние добродетели: достоинство и мужество индивидуума, сплоченность семейств, ощущение нравственных ценностей в поведении взрослых и воспитании детей; и, сверх этого, она насыщает взаимоотношения между людьми гуманизмом, которого еще не знали жестокие античные общества. В этом Риме, чье видимое величие теперь уже плохо скрывает внутренний распад, который в конечном счете и разрушит его могущество и расточит его богатства, в эпоху Антонинов мы были бы более всего поражены кишением людских толп у ног императорского величия, неутолимой жаждой золота, показной роскошью, компенсирующей бедствия Города, расточительностью его зрелищ, среди которых влачится его праздность и разжигаются дурные инстинкты. Мы бы неприятно удивились пустоте интеллектуальных развлечений, в которых одни люди изнемогали от бледной немочи, и исступлению плотских утех, оскотинивавших прочих. Однако ни этот обманчивый блеск, ни зловещие тени не должны скрывать от нас слабое сияние, которое, каким бы призрачным и дрожащим оно ни было, уже пробудилось в душах элиты в качестве занимающейся зари нового мира.
|
|
Читайте в рубрике «Древний Рим»: |