Рабство и отпуск на свободу
Все поголовно — даже рабы, которые во II веке подняли свой уровень жизни до уровня свободнорожденных, между тем как все более и более мягкое законодательство последовательно делало их узы все менее тягостными и облегчало освобождение. Практицизм римлян, точно также, как и естественная гуманная подкладка их душ, защищали их от жестокости по отношению к собственным рабам, servi. Они все так же неизменно продолжали заботиться о них, как Катон — о своих упряжных волах; и, как бы далеко ни погружались мы в историю, постоянно приходится видеть, как римляне, желая поощрить усилия рабов, вознаграждали их премиями и жалованьем, аккумулировавшимися в форме пекулия, которого обычно хватало на выкуп из рабства. За определенными исключениями, это рабство не было в Риме ни невыносимым, ни вечным; быть может, следует, однако, добавить, что и более мягким, чем при Антонинах, оно тоже не бывало; кроме того, при них с ним было легче всего порвать.
Уже с последнего века существования республики раба признали в качестве человека, и свободные граждане, как правило, допускали его к практике своих самых излюбленных культов. Так, например, начиная с 70 года до н. э. святилище Спес (богини Надежды) в Минтурнах обслуживалось равным числом как magistri в рабском состоянии, так и magistri из вольноотпущенников и свободнорожденных вместе взятых. Впоследствии, по мере духовного обогащения культуры и роста влияния настроенных филантропически философов, роль рабов у алтаря богов только возрастала. В I веке н. э. в эпитафиях рабов начинают открыто прославляться маны усопших, а во II веке похоронные и мистические коллегии, такие, например, как учрежденная в 133 году н. э. в Ланувии, под знаком двойного обращения к Диане и Антиною, объединяют в братском единении свободнорожденных, вольноотпущенников и рабов, которые по данному случаю дают ручательство, что, если впоследствии их отпустят на свободу, они в тот же день угостят членов своего братства амфорой вина.
Само собой разумеется, что закон не отставал от прогресса в области идей. На заре империи lex Petronia уже запретил хозяевам бросать рабов на съедение хищникам без судебного приговора. Примерно в середине I века эдиктом императора Клавдия было постановлено, что больные или немощные рабы, брошенные хозяином, автоматически отпускаются на свободу. Немного времени спустя эдикт Нерона, изданный, возможно, по инициативе Сенеки, во всеуслышание настаивавшего на признании за рабами человеческого достоинства, обязал городского префекта принимать и расследовать представленные ему жалобы рабов на хозяев. В 83 году сенатус-консульт, изданный при Домициане, запрещал кастрацию рабов, грозя хозяевам, нарушившим этот запрет, конфискацией половины имущества. Адриан во II веке удвоил наказание за это преступление, объявив его «уголовным», а также предписал сенату издать два указа, продиктованных тем же духом милосердия. Первый из них препятствовал хозяевам продавать своих рабов как leno, так и lanista, то есть как сутенеру, так и устроителю гладиаторских боев. Второй увязывал исполнение приговоров, вынесенных хозяевами своим рабам, с согласием префекта стражи. В середине того же века та же гуманная тенденция достигла своего завершения, когда Антонин Пий осудил как человекоубийство всякое умерщвление раба исключительно по приказу его хозяина.
Впрочем, в эту эпоху законодательство скорее отражает то мягкосердечие, которое укоренилось в нравах — без какого-то к нему принуждения. Ювенал бичует в сатирах скупца, который держит своих рабов впроголодь, и азартного игрока, который броском костей проматывает состояние, заставляя домашних дрожать от холода в прохудившихся туниках. Достается от него и кокетке, которая в случае малейшей задержки носильщиков или самой незначительной неловкости горничных выходит из себя, впадает в неистовство и со всей силы отвешивает им удары ремнем и плетью. Возмущение поэта отвечает здесь общественному мнению, а оно с таким же ужасом, как и он сам, отворачивается от Рутила, чудовищную жестокость которого он заклеймил. В его время большинство хозяев, если они не отказывались вовсе от телесных наказаний своих рабов за провинности, ограничивались розгами, которые Марциал без каких-либо угрызений совести применяет по отношению к своему повару за неудачный ужин. Это ничуть не мешало этим хозяевам заботиться о них и их любить — вплоть до того, что они оплакивали их несчастья и смерть. А в больших домах, там, где часть рабов — поднаторевшие специалисты, где некоторые из них, такие, как учитель, врач, чтец, имеют за плечами гуманитарное воспитание, их и вовсе не отличают от свободных людей. С какой рассудительностью высказывает Плиний Младший пожелание, чтобы его двоюродный брат Патерн подобрал их для него на рынке! Какую предупредительность проявляет он насчет их здоровья, доходя с целью его восстановления до того, чтобы взять на себя расходы по длительным и дорогостоящим поездкам, которые он им предлагает предпринять в Египет или на провансальские равнины в области Фрежюса! С какой обходительностью идет он навстречу их законным пожеланиям, повинуясь в этом случае, по своим собственным словам, их пожеланиям как приказу! С какой уверенностью рассчитывает он в большей степени на их преданность, нежели на свою суровость, когда необходимо подогреть их рвение, если какой-то родич по случаю заглянет в дом, — убежденный, как пишет он сам, что они прилагают все усилия к тому, чтобы угодить своему хозяину в лице его гостей! Впрочем, среди его друзей мы наблюдаем ту же непринужденность, я бы даже сказал — семейный дух. Когда престарелый сенатор Корнелий Руф был прикован к постели по болезни, ему нравилось, чтобы его любимые слуги составляли ему компанию в комнате, и если ему приходилось выслать их из комнаты, чтобы получить секретное сообщение, жена выходила вместе с ними. Плиний Младший еще превзошел эту благожелательность: он ничуть не гнушается разговорами со своими домочадцами, и проживая в сельской местности, он приглашает самых ученых среди них к глубокомысленным рассуждениям, которыми скрашивает послеобеденные прогулки по вечерам.
Рабы, со своей стороны, выказывают себя полными предупредительности в отношении столь добрых господ. Изумление, в которое привело Плиния Младшего известие о покушении, совершенном на сенатора Ларция Македона частью его домочадцев-рабов, говорит о редкости этих неслыханных преступлений. Точно так же и те заботы — увы, бесполезные, — которые щедро оказывали жертве слуги, сохранившие ему верность, доказывают, что даже в домах, где с рабами обращались наиболее сурово, они относились к своему господину так же, как и он теперь относился к ним, а именно как к человеку. Вот и проживавший в Риме в середине II века грек был поражен сближением, которое возникло там между рабами и свободными людьми, — сближением, которое доходило, как это открывалось его изумленному взору, до сходства в одеянии. Ибо, как отмечает Аппиан, писавший это при Антонине Пие, раб даже внешне не отличается от свободного, и за исключением случаев, когда господину приходится облачиться в претексту, знак магистратуры, он по одежде ничем от хозяина не отличается. Аппиан дополняет это замечание наблюдением, которое удивляет еще больше, а именно что, получив свободу, прежний раб становится вполне равным гражданам во всем.
И в самом деле, во всем античном мире Город — единственный — почитал за честь вновь приближать к себе собственных париев, широко распахивая перед ними ворота. Правда, вольноотпущенник (libertus) не получал автоматического доступа к должностям и магистратурам. Несомненно, он оставался связанным со своим прежним господином, которого называл патроном (patronus), оказанием услуг или денежными выплатами, а также обязанностью оказывать ему почти сыновнее уважение — obsequium. Однако с того самого момента, как его освобождение, или manumissio, формально имело место, будь то перед лицом претора, в ходе фиктивного процесса востребования, per vindictam, или же посредством вписывания в ходе переписи в списки цензоров (censti), или же, что было более распространено, в силу завещательного распоряжения (testamento), он получал благодаря благодеянию своего господина, живого или мертвого, имя и свойства римского гражданина. В третьем поколении его потомки обретали всю полноту политических прав, которые нисколько не отличались от прав свободнорожденного. Впрочем, со временем формализм отпуска на свободу еще более уменьшился, так что обычай, за отсутствием закона, заменил архаические процедуры отпуска иными, более эффективными и простыми. Это могло быть просто написанное патроном письмо или исключительно словесная декларация, произнесенная, например, в ходе пира, участники которого выступали здесь в качестве свидетелей. Свою роль в этом сыграла еще и мода, так что начали поговаривать, что, множа вольноотпущенников вокруг себя, хозяева тешат самолюбие. Дело дошло до того, что Август, испуганный такой расточительностью, приложил усилия к тому, чтобы ее ограничить. Он установил минимальный возраст (18 лет), до достижения которого человек не обладал правом отпускать, и максимальный возраст (30 лет), до достижения которого он не мог быть отпущенным. Август также ввел в рамки отпуск рабов на свободу по завещанию (на них и приходилась основная доля юридически оформленных освобождений): смотря по случаю, здесь должно было выдерживаться определенное соотношение числа отпускаемых на свободу с общим числом рабов, находившихся во владении данного хозяина; впрочем, каковы бы ни были пропорции, число отпускаемых ограничивалось 100 рабами.
Кроме того, Август измыслил низшую категорию полуграждан, именовавшихся «Юниевыми латинами», которым был предоставлен всего лишь частичный доступ к латинскому праву, ius Latii, сверх того отягощенный активной и пассивной завещательной неправоспособностью. В эту категорию безо всякого разбора попадали рабы, отпущенные их господами в нарушение правил, установленных Августом, а также те, которых они освободили вне правовых требований. Однако общественные нравы оказались сильнее воли Августа, и они-то и подорвали законодательство. Он сам, дабы сдержать процесс обезлюдения, освободил Юниевых латинов, являвшихся отцами семейства, от того униженного состояния, к которому их отнес. Впоследствии Тиберий, чтобы посодействовать вербовке в свои когорты, пожаловал ту же уступку ветеранам-гвардейцам. Наконец Клавдий, желая снять бремя с экономики и способствовать ее развитию, распространил ее на вольноотпущенников обоих полов, вкладывавших средства в оборудование торговых судов, Нерон — на тех, кто финансировал строительство жилых домов в городах, а Траян — на тех, кто на собственные средства заводил булочные. Наконец, все императоры, проявляя снисходительность к собственным liberti win к liberti своих друзей, постарались изгладить в них последние следы их рабского состояния и разом выдвинуть их во второй разряд в государстве — то наделяя их фиктивной свободнорожденностью по процедуре natalium restitution то просто надевая на их пальцы кольца всадников. Так что в эпоху, в которой мы пребываем теперь, отпуск рабов на свободу, многочисленный как никогда прежде, помещал прежних рабов, которые пожинали его плоды, в совершенно равное положение с прочими гражданами, наперебой доставляя им состояния и положение в обществе и позволяя, как мы видим это по Тримальхиону, в свою очередь покупать целые толпы рабов.
У эпиграфиста, совершающего беглую прогулку по римским развалинам, в первую очередь создается впечатление преобладания рабов и вольноотпущенников как в жизни императорской эпохи, так и в надписях того времени, в которых там, где их еще можно прочитать на стенах, в трех случаях из четырех упоминаются исключительно они. В статье, замечательной изобилием и точностью статистических сведений, г-н Тенни Франк без труда убедил нас, что если уже в силу самого звучания своих имен рабы в Городе имели в большинстве случаев греческое и восточное происхождение, то по крайней мере 80 процентов населения Рима восходили корнями — через сравнительно недавний отпуск на свободу — к более или менее старинному рабскому состоянию6. На первый взгляд нас подкупает это обетование мощи, которую, надо полагать, сулило непрестанное поступательное продвижение как римскому обществу, неустанно питавшемуся новыми силами, так и римской отчизне, для которой вследствие него происходит необозримое распространение поля ассимиляции; так что возникает даже искушение приписать Риму Антонинов несомненные преимущества и свободное функционирование совершенной демократии.
К сожалению, невозможно не видеть также и тени, уже омрачившие складывавшуюся картину. Несомненно, в Городе, где начиная с принципата Нервы оставалась лишь половина сенаторских родов, пересчитанных тридцатью пятью годами ранее, в 65 году, в Городе, который еще тридцатью годами позднее располагал лишь одним из сорока пяти патрицианских родов, восстановленных Юлием Цезарем за 175 лет до этого, было весьма важно, чтобы постоянный приток свежей крови, словно мощный напор жизненных соков, мог восходить из самых низов, чтобы питать собой и восстанавливать элиту. Однако, черпая эти обновляющие силы, по сути, едва ли не исключительно из рабских масс, римское общество, отчизна всего римского рисковала навлечь на себя в будущем большую опасность, а в настоящем — подвергнуться неизбежной фальсификации.
Действительно, чтобы рабские слои были в состоянии непрестанно заполнять бреши в высших классах, существовала необходимость, чтобы сами они ежеминутно укреплялись новыми поступлениями. Однако войны Траяна, и в первую очередь вторая дакская кампания, в которую, по свидетельству врача Т]раяна Кри-тона, император привел из похода 50 тысяч пленников, вскоре проданных на торгах, были последними, в которых империя одержала победу без большого труда и значительных потерь. После двух блестяще мирных принципатов преемников Траяна, Адриана и Антонина Пия, с Марком Аврелием наступила пора половинчатых побед, которые доставались очень дорого, эпоха изматывающего сопротивления и, наконец, — вторжений и поражений, которые перекрыли великий источник притока новых рабов. И уже можно было предвидеть наступление того момента, когда рабство, самой редкостью военных захватов обреченное на самовозобновление, оказалось не в состоянии поддерживать этот столп, на котором покоилась на протяжении предыдущих поколений римская экономика, когда Рим, по указанной причине, будет принужден набросить на мир, чтобы еще им управлять, этот вынужденный наряд — смирительную рубашку, которой стало, в эпоху поздней империи, закрепление человеческого состояния на правах наследования.
Несомненно, при Флавиях и первых Антонинах эта опасность еще не обозначилась. Тем не менее имелись здесь и другие, более непосредственные опасности, угроза которых уже нависает над внешним процветанием их режимов. Прежде чем чересчур замедлиться, внезапный взлет был слишком стремителен и беспорядочен: этапы, в которые мечтали их ввести первые цезари, оказались сокращенными или вовсе пропущенными, так что совокупные недостатки режима одновременно авторитарного и цензового нарушили правильное течение социальных преобразований и до неузнаваемости изуродовали их сущность.
Поскольку под прикрытием фикций, которые более никого не обманывали, императоры располагали абсолютной властью и пользовались ею, их рабы и вольноотпущенники без труда одерживали верх над всем прочим Городом. Рассуждая теоретически, все они были не более чем «вещью», или, в лучшем случае, неполноценными гражданами. Но на практике, а также в силу одного того факта, что они ежедневно соприкасались со священной персоной господина, что они пользовались доверием того, кто слепо передал им часть своих исполинских полномочий, они беззастенчиво распоряжались римскими плебеями и патрициями. Вплоть до эпохи Клавдия «кабинет» императора, в который стекались прошения со всей ойкумены, откуда исходили повеления как наместникам провинций, так и магистратам Города, где вырабатывалась правовая база всех трибуналов, включая также и Верховный суд сената, состоял исключительно из одних рабов. Начиная с Клавдия и до Траяна включительно кабинет комплектовался из вольноотпущенников, и подобно тому, как французской знати XVII века приходилось изнывать в тоске под гнетом «подлой буржуазии», министров и их служащих, сенаторам империи периода расцвета приходилось молчаливо склоняться, копя гнев в душе, перед властью бывших рабов, которые, в один прыжок вознесясь на ступени трона, осыпанные за свой тайный и властительный труд всеми благами и почестями, как Нарцисс или Паллант, распоряжались от имени принцепса карьерами, имуществом и жизнями их подданных.
Но это еще не все: если император останавливал свой выбор — в качестве доверенного лица и друга — на ком-то постороннем, принадлежавшем к двум великим государственным сословиям, то поскольку люди эти тоже располагали рабами и вольноотпущенниками, у них также вошло в привычку доверять этим людям докуку ведения своих дел. Таким образом, аристократия, которая, как можно полагать, правила под властью императора, на деле отправляла свои начальственные функции также, как и он, — через посредство своей челяди. Вот и получилось, что к рабам и вольноотпущенникам принцепса присоединились ради управления Городом и миром рабы и вольноотпущенники двора. Сразу становится видно, до чего доходили они в сговоре между собой, насколько далеко простиралась их власть, когда те, кому позволили остаться в курии мрачный деспотизм и ненасытная жадность Домициана, решили ради спасения собственной шкуры избавиться от него. Убийство тирана, которого желали и добивались сенаторы, было подготовлено в прихожей его собственного дома, а осуществлено его «людьми» и «людьми» его окружения: мальчиком-служкой из его персонального ларария (puerdesacrario), его камердинером (praepositusacubiculo) греком Парфением и греком же Стефаном, одним из управляющих его сестры Домициллы. Конечно, после покушения имя Свободы {Libertas restitutd) было выбито на монетах, и сенаторы воображали, что возродили республику, доверив правление одному из самых невзрачных своих коллег, робкому Нерве, которому перевалило уже за 60 лет. Однако было ясно, что все это — одни только пустые слова и обман зрения. Республика, которая представляет собой общее благо граждан, свобода, которая требует от них гордого вживания в нее, не могли родиться из заговора, задуманного «перегринами» и рабами.
Закончилось тем, что императоры стали опасаться за незыблемость своих режимов перед лицом этих подлых выскочек на государственной вершине. Адриан взял здесь инициативу, с которой должны были считаться его преемники: оставлять руководство кабинетом за всадниками. Однако, если он желал, чтобы эта его реформа шла вглубь, следовало устроить так, чтобы она простиралась вплоть до второстепенных государственных постов. Между тем ради уверенности в беспрекословном подчинении, чтобы не опасаться злоупотреблений, которые они не будут в состоянии остановить незамедлительно, императоры и вельможи предпочитали, как и в прежние времена, заполнять свои администрации чужеземным и рабским персоналом, состоявшим из procuratores и institores\ которые, как они полагали, пребывают в полном повиновении, между тем как, напротив, они сами оказывались от них в зависимости по мере того, как раздвигались границы и налоговая система набирала обороты. Вне всякого сомнения, среди этих serin, желавших добиться манумиссии рвением, как и среди liberty чье освобождение внушало им еще большую благодарность, нежели предписывали им обязанности, были исполнительные работники, честные управляющие, скромные и преданные поверенные в делах. И если во II веке имперская машина больше не скрипела, быть может, это в меньшей степени объясняется бдительностью тех, кто следил за ее функционированием, нежели сознательностью и профессиональным мастерством непосредственных исполнителей. Однако слишком уж велико было стадо, чтобы в него не попадали и паршивые овцы: неумеренно жадные в своих требованиях и взысканиях vilicf\ служители проявляли чрезмерные притязания на комиссионные и чаевые, управляющие были дерзки, жестоки и нечисты на руку.
Так что в высшей степени неблагоприятным парадоксом оказывалось то, что правитель, в самом похвальном намерении улучшить работу власти, передавал ее людям, которые, будучи рождены в цепях, предназначались исключительно для услужения. Вместо того чтобы быть свидетелями постепенной эволюции, что было бы вполне логично и продемонстрировало бы благодетельность имперских институтов, римлянам приходилось то и дело подвергаться общегражданской деградации этих произвольных перестановок, этим резким изменениям в сфере сословий и общественных ролей. Это деморализовало их как в Городе, так и в сельской местности. И на жалобу, которая была подана при Коммоде свободными гражданами, возделывавшими в качестве добровольных поселенцев африканскую колонию в Сук-эль-Хмис, между тем как их без какого-либо права и пощады порол от имени императора раб-управляющий его Saltus Burunttanus, еще прежде, в начале века был дан ответ Ювеналом, выведенным из себя в Риме Траяна при виде того, как сыновья свободных людей, увлекаемые выгодой и низкопоклонством, подлейшим образом образуют свиту рабов-богатеев:
Divitis hie servo claudit latus ingenuorum Filius...
В самом деле, начиная со времени Ювенала начинает складываться впечатление, что раб богатого господина гораздо счастливее, чем свободный, но бедный гражданин. Но чтобы нарушить стройный порядок дел в империи, большего и не требовалось. К тому же этот опасный дисбаланс усугублялся тем, что в обществе, иерархия которого гналась за богатствами, богатства эти, вместо того чтобы доставаться трудолюбивым семействам и быть удобряемыми трудом и бережливостью, концентрировались по причине покровительства императора и спекуляций у все более и более ограниченного числа крупнейших привилегированных лиц. Между тем как в провинциях, и даже в Италии, еще существует крепкая и многочисленная буржуазия, способная покрывать муниципальные расходы, в Городе ее ряды редеют, так что остаются плутократы, тяготеющие ко двору, и масса плебса, теперь уже слишком обездоленного, чтобы продолжать существовать без обращения к императору и подарков вельмож, но в то же время и слишком праздного, чтобы не нуждаться в зрелищах, которые при Траяне доставляли этой плебейской массе возможность рассеяться каждый второй день.
|
|
Читайте в рубрике «Древний Рим»: |
Легковые шины в Новосибирске
Купить легковые шины в Новосибирске от компании Шинторг.
shintorgnsk.ru