Римские улицы и движение по ним
Разумеется, будь у нас возможность, взмахнув волшебной палочкой, распутать неразбериху римских улиц и вытянуть их в одну линию, их общее протяжение, измеренное и сосчитанное Веспасианом и Титом в бытность их цензорами в 73 году н. э., составило бы 60 тысяч шагов, что равно приблизительно 85 километрам. Плиний Старший, движимый гордостью в связи с созерцанием этой бесконечной протяженности, сравнивает с ней высоту зданий, помещенных вдоль этого пути, чтобы тут же заявить, что во всем античном мире не отыскать города, который мог бы по величию сравниться с Римом. На деле, однако, речь здесь идет всего только о количественном размахе и о том, что образующие его части не отрекаются от связи друг с другом. Прежде всего, вместо того чтобы быть упорядоченной в той воображаемой перспективе, прямую линию которой представил Плиний на своем пергаменте, пропускная способность сети римских улиц рассасывалась на местности в тончайшую сеть, сплетения которой невозможно распутать и упорядочить; сама же громадность зданий, оплетенных этой сетью, еще более усугубляла все неудобства.
Действительно, именно к беспорядку, который царил среди этих стиснутых, извилистых, постоянно петляющих путей, словно их проводили через массу громадных insulae без линейки, возводит Тацит легкость и стремительность, с которыми распространялся по Риму ужасный пожар 64 года н. э. И хотя Нерон, для которого этот урок не пропал даром, вознамерился вновь отстроить уничтоженные огнем insulae по более разумному плану, с более правильными шеренгами домов и более широкими просветами между домами, по сути ему это не удалось. В общем и целом, до самого конца империи улицы Рима образовывали скорее хаотическое нагромождение, нежели сколько-то стройную систему. Они никогда не рвали связи со своими отдаленными корнями, продолжая сохранять верность старинным градациям, лежавшими в основе их — тогда еще деревенского — возникновения: тропы, по которым могли передвигаться только пешеходы (itinera); подъезды, которыми могли пользоваться повозки в один ряд (actus) и, наконец, такие дороги, на которых могли разъехаться или обогнать друг друга две повозки, viae в собственном смысле слова.
Среди бесчисленного множества улиц Рима в пределах древних стен периода республики только две могли претендовать на имя via — а именно via Sacra и via Nova, пересекавшие Форум или шедшие вдоль него, притом что их невзрачность не перестает нас поражать. Еще приблизительно двадцать улиц между воротами крепостных стен и внешним периметром 14 районов также были достойны того же названия. Это дороги, которые расходились из Рима по Италии: виа Аппиа, виа Латина, виа Остиа, виа Лабикана и др. Они имели в ширину от 4,8 до 6,5 метра, что доказывает их значительное расширение с тех пор, как во времена законов XII таблиц их максимальная ширина ограничивалась 16 футами, что равно 4,8 метра. Большая же часть прочих, то есть улицы в собственном смысле этого слова, едва достигали последнего показателя ширины, а некоторые из них и от него отставали, оставаясь простыми проходами (angiportus) или тропинками (semitae), ширина которых была предписана в 10 футов (2,9 метра), чтобы собственник придорожного дома мог получить разрешение пристраивать на верхних этажах балконы. Узость их усугублялась тем, что они делали еще больше извивов, потому что на «семи холмах» им приходилось взбегать или спускаться по весьма крутым склонам, откуда и происходит слово clivi, «спуски», присвоенное многим из них clivus Capitolinus, divusArgentarius и т. д. Наконец, ежедневно загрязняемые отбросами из прилегающих домов, они не содержались в том хорошем состоянии, что предписал им Цезарь в законе, вышедшем после его смерти, а кроме того, вовсе не всегда были снабжены тротуарами и мостовой, которые тогда же попытался им навязать диктатор.
Стоит перечитать этот знаменитый текст, вырезанный на бронзе Гераклейской таблицы. Угрожающим тоном предписывает Цезарь собственникам недвижимости, чьи строения выходят на общественную улицу, чистить ее перед входом и вдоль стен, а тому эдилу, к чьему ведению относится их квартал, — компенсировать их возможное бездействие тем, чтобы через подрядчика, назначенного в обыкновенной для государственных торгов форме, распределить необходимые в связи с этим работы за цену, определенную заранее на аукционе. Еще закон определял, что нарушители должны будут уплатить эти суммы и штраф за малейшую задержку с выплатой половины причитающейся суммы. Тон распоряжения повелительный по тону, кары безжалостны. Однако, как ни искусно был задуман этот механизм, вся связанная с ним процедура приводила к задержкам по крайней мере на 10 дней, которые должны были сделать его неэффективным в большей части случаев, и всякий согласится, что усиленные бригады дворников и мусорщиков, которых бы непосредственно нанимали и направляли эдилы, решили бы дело быстрее и качественнее. Вот только никаких свидетельств их существования у нас нет, и сама идея, чтобы при таких обстоятельствах государство могло уступить свой авторитет и ответственность частным лицам, не могла прийти в голову римлянину, будь он даже наделен гением Юлия Цезаря. Так что в отсутствие соответствующих служб магистраты никогда не были в состоянии, несмотря на всю свою бдительность и рвение, обеспечить улицам императорского Рима такую чистоту, которая присуща нашим улицам.
Точно так же, сколько я могу судить, им не удалось распространить по всему Городу и тротуары (margines, crepidines) или даже мостовую (sternendae viae), которыми Цезарь еще давно желал обеспечить улицы. Археологи, которые думают иначе, всерьез указывают на широкие мостовые италийских дорог, не вспоминая при этом, что мощение Аппиевой дороги в 312 году до н. э. на 65 лет опередило введение мостовых на Clivus Publicius в пределах республиканских стен. Еще они ссылаются на пример Помпеи, забывая при этом, насколько обманчива эта аналогия. В самом деле, к via она приложима не больше, чем к insulae Города. Если бы улицы императорского Рима были замощены настолько, насколько предполагают некоторые, претору Флавиев, о котором говорит Марциал, не приходилось бы, проходя по ним, «идти прямо по грязи», и Ювенал тоже не увязал бы в ней. Что до тротуаров, то невозможно, чтобы они были проложены вдоль улиц, которым угрожало быть погребенными под лавиной выносных прилавков и лотков, не будь издан указ Домициана, который славит следующая эпиграмма: «Благодаря ему, мы больше не видим столбов, окруженных привязанными к ним бутылями. Нет больше харчевен, которые спускаются на общественные проезды. Брадобрей, кабатчик, торговец жареным мясом, мясник не вылезают больше за порог. Наконец-то виден Рим, бывший некогда всего лишь большим прилавком».
Имел ли продолжительное действие тот указ, о котором идет здесь речь? В этом приходится сомневаться. Как бы то ни было, уход лотков с улиц, которого, возможно, не могла добиться деспотическая воля императора в дневное время, естественным образом наступал ночью. В самом деле, вот одна из особенностей, более всего отличавших императорский Рим от современных столиц: его улицы, когда на небе не было луны, погружались в глубочайшую тьму. Не было никаких масляных фонарей или свечей в канделябрах на стенах, никаких ламп, подвешенных к дверным косякам, кроме тех исключительных иллюминаций, внезапно, как выражение всеобщего ликования, озарявших Рим по случаю празднования нежданного события, как, например, в тот вечер, когда Цицерон избавил сограждан от пагубы катилинариев. В обычное же время ночь падает на Город, как тень некой опасности — смутной, коварной и грозной. Всяк направляется к себе домой и там затворяется и укрепляется наглухо. Все лавки вымирают, за створками дверей пропускают охранные цепи, ставни в квартирах также запирают, а цветочные горшки убирают с окон, которые они украшали.
Богатые, если им приходится выйти из дома, чтобы осветить и защитить свое передвижение, берут в провожатые рабов с факелами. Другие не слишком-то надеются на ночные обходы (sebaciaria), предпринимаемые несущими большие свечи отрядами стражей сектора (слишком большого, чтобы одновременно можно было наблюдать за ним целиком) из двух районов, который выпадает на каждую из семи когорт. Решаясь выйти, они испытывают неясные опасения и внутреннее нерасположение. Упрек в небрежности навлечет на себя всякий, кто отправляется ужинать, не составив прежде завещания, — вздыхает Ювенал. И если сатирик несколько грешит против истины, утверждая, что современный ему Рим был менее безопасен, чем Куриный лес или Помптинские болота53, достаточно перелистать «Дигесты», чтобы найти здесь места, обязывающие префекта стражей преследовать убийц (sicarii), взломщиков (effractores), грабителей всякого рода (raptores), изобилующих в Городе, чтобы согласиться, что на его погруженных во тьму vici, где во времена Суллы нашел смерть Росций Америйский, возвращавшийся с обеда, «следовало опасаться множества бед». Впрочем, все выглядело не столь трагично, хотя ночной прохожий рисковал подвергнуть себя смерти или по крайней мере заражению «всякий раз, как над ним отворялись окна, за которыми еще не спали». Еще менее серьезной представлялась история бедных героев романа Петрония, которые после того, как они задержались и очень поздно вышли из-за стола Тэимальхиона, за отсутствием ламп сбились с пути, так что в этом лабиринте улиц без указателей, без номеров и света им удалось отыскать свое жилище лишь с наступлением дня.
Над всем движением в Городе довлела эта противоположность дня и ночи. Пока стоял день, повсюду царили оживление, беспорядочная толкотня, адский гомон. В tabernae полно народу с тех самых пор, как их открывают и удлиняют выставленными наружу лотками. Здесь же, прямо посреди проезжей части бреют своих клиентов брадобреи. Здесь идут разносчики из Трастевере, меняя на стекляшки свои пакетики с пропитанными серой спичками. Там — трактирщики, охрипшие из-за того, что им приходится зазывать глухих ко всем призывам клиентов, выставляют на обозрение дымящиеся колбасы в горячих кастрюлях. Тут же, прямо на улице, надсаживают горло школьный учитель и его ученики. С одной стороны меняла звенит на нечистом столе своими запасами монет с портретом Нерона, с другой — золотобит, работающий с золотым песком, сдвоенными ударами постукивает блестящей киянкой по видавшему виды камню. На перекрестке зеваки, собравшиеся в кружок вокруг заклинателя змей, выражают ему восклицаниями свое восхищение. Повсюду звучат молотки медников и голоса нищих, заливающихся на все лады, пытаясь разжалобить прохожих именем Беллоны или скорее воспоминаниями о своих полных перипетий бедствиях. Прохожие же продолжают течь непрерывным потоком, и даже те препятствия, которые они встречают на пути, не могут помешать этой толпе разлиться половодьем. Весь без исключения город вывалил наружу, люди прут и прут, крича и толкаясь, по солнцу или в тени. За пятнадцать веков до «Парижских невзгод», в которых упражнялось остроумие Буало, невзгоды античного Рима служили пищей остроумию Ювенала.
Ночью же можно было подумать, что люди эти растворились в пугливой тишине и кладбищенском покое. Вот только на смену им пришли другие. Шествие людей, которые бежали теперь в свои квартиры, волею Цезаря сменилось процессией вьючных животных, извозчиков и целых обозов. Действительно, диктатор понял, что на столь крутых, узких и оживленных улочках, как римские vici, движение экипажей, неизбежное в связи с удовлетворением потребностей сотен тысяч жителей, привело бы среди дня к мгновенной закупорке и было бы источником постоянной опасности. Этим и объясняются радикальные меры, на которые он пошел, что и знаменуется его посмертным законом. После восхода солнца и вплоть до самых сумерек перемещение экипажей внутри Города более не допускалось. Те, что вошли сюда в течение ночи и оказались застигнуты рассветом прежде отправления, имели право лишь на то, чтобы стоять пустыми. Это правило, впредь неотменимое, допускало лишь четыре исключения. Сначала перечислим три временных. На улицы допускались: в дни торжественных церемоний — экипажи весталок, царя священнодействий и фламинов; в дни триумфа — повозки, без которых нельзя было обойтись в процессии победы; в дни общественных игр — те повозки, которых требовали эти официальные празднования. Существовало, далее, постоянное исключение, данное на всем протяжении года возам предпринимателей, уничтожающих задыхающийся Город, чтобы перестроить его в более здравом и красивом виде. Кроме этих случаев, определенных весьма точно, в Древнем Риме было разрешено передвигаться лишь пешеходам, верховым, обладателям носилок и портшезов. Так что неважно, идет ли речь о бедных похоронах, отправляющихся в путь с наступлением вечера, или о пышной погребальной процессии, начинающейся среди бела дня, будут ли впереди следовать флейтисты и рожечники, а позади — нескончаемая вереница родственников, друзей и наемных плакальщиц (praeficae). Мертвецы, помещенные в свой собственный гроб (capulurri) или же положенные во взятый напрокат (sandapHa), отправлялись к костру, где им предстояло быть сожженными, или к могиле, где их должны были предать земле, на простых носилках, которые несли на себе vespillones.
Зато с приближением ночи улицы Города уже на законных основаниях запруживал сплошной поток повозок всякого рода, чей шум заставлял сотрясаться окрестные дома. Ибо не следует полагать, что законодательство Цезаря едва его пережило, что раньше или позже частные лица (поскольку так им было удобнее или приятнее жить) добились упразднения драконовских мер. Железная длань диктатора заставила прогнуться под своей тяжестью века, и императоры-преемники Цезаря так никогда и не освободили римлян от ограничений, которым он их жестко подчинил в жизненных интересах общества. Они, со своей стороны, только освящали их и делали еще строже. Клавдий распространил их из Города еще и на италийские муниципии, Марк Аврелий — на все города империи, без учета принятия ими статуса муниципиев; Адриан ограничил упряжки и груз телег, которым разрешалось проникать в Город; и, будь то в конце I века н. э. или уже во II веке, писатели отсылают нас исключительно к образу Рима, решительным образом цивилизованного Цезарем.
Так, например, у Марциала именно ночью экипажи сотрясают instdae грохотом своих колес, а Тибр отвечает крикам носильщиков и бурлаков эхом. У Ювенала этот нескончаемый поток и гул, который его сопровождает, обрекает римлян на бессонницу: «В какой съемной квартире можно спать? Проезд повозок через уличные повороты, ругательства погонщиков, которые не двигаются с места, лишили бы сна самого императора Клавдия и морскую корову». А посреди невыносимой дневной давки, на которую поэт обрушивается сразу вслед за этим, над пешеходной сутолокой мы наблюдаем лишь «покачивание либурнских носилок». Толпа, которая увлекает поэта за собой, движется пешком, в грубой, то и дело возобновляющейся вновь толчее. Толпа, которая идет впереди Ювенала, не дает ему идти быстрее; та, что за ним, наступает ему на пятки. Кто-то толкает его локтем; другой пихает брусом; третий бьет по голове метретой, бочкой емкостью 39 литров. Громадный башмак расплющивает его ступню. Гвоздь солдатского сапога застревает в большом пальце его ноги, и вот уже в лохмотьях его туника, которую придется чинить. Внезапно положение становится угрожающим. Появляется громадная телега, на которой раскачивается длинное бревно; потом еще одна, которая везет целую ель; а там и еще одна, груженная лигурийским мрамором. «Если сломается ось и вся эта гора, утратив равновесие, обрушится на прохожих, что останется от их бедных размозженных тел?»
Так что при Флавиях и Траяне, как и на полтора века раньше, после публикации указа Юлия Цезаря, единственными повозками, ездившими по Риму днем, были повозки предпринимателей. Закон великого усопшего все так же оставался в силе, и это постоянство знаменует оригинальную черту, которая гарантирует императорскому Риму совершенно особое место среди всех географических и исторических примеров. Без каких-либо усилий Город соединял в себе самые противоречивые моменты. Он без труда, естественно приспосабливался к самым различным формам прошлого и настоящего и, вроде бы склоняясь к сближению противоположностей, оставался по сути несравненным. Его претенциозные и непрочные дома взлетали на высоту, которую наши дома превосходят совсем ненамного, содержа в себе как современные, необычайной утонченности изыски, так и средневековую, достойную осмеяния из-за своего неудобства грубость. А теперь, в довершение всего, как раз эти улицы и сбивают нас с толку. Возникает впечатление, что разворачивающиеся здесь сцены заимствованы с рядов какого-то восточного базара. По ним шествует шумный и пестрый людской поток, подобный тому, с которым мы можем самым тесным образом соприкоснуться на площади Джема эль-Фна в Марракеше, они наполнены суматохой, которая, по нашим представлениям, несовместима с самой идеей цивилизации. И вдруг здесь возникает, чтобы в мгновение ока эти улицы изменить, повелительный и разумный порядок, объявленный разом и поддерживаемый из поколения в поколение, как знак той социальной дисциплинированности, которая компенсировала у римлян слабости их техники и в которой, для собственного спасения, пытается практиковаться современный Запад, задыхающийся под гнетом многообразия собственных открытий и неоднозначности прогресса.
|
|
Читайте в рубрике «Древний Рим»: |
Геомембрана у нас
Актуальная информация геомембрана у нас.
modul-geo.ru