Дни и часы римского календаря
После юлианской реформы 46 года до н. э. календарь римлян, как и наш, его преемник, соотносился с периодом обращения Земли вокруг Солнца. Двенадцать месяцев нашего года сохраняют порядок, протяженность и названия, данные им гением Цезаря и осмотрительностью Августа. С самого начала империи каждый из месяцев, в том числе февраль в обычные и високосные годы, не только содержит столько дней, сколько привычно нам теперь, но сверх того астрологическое поверье, растворенное в религиях и моделях мироустройства, внедрило сюда, наряду со старинным официальным делением на календы (1-е число каждого месяца), ноны (5-е или 7-е число) и иды (13-е или 15-е число), еще и пользование неделями, каждый из семи дней которых был подчинен одной из планет, чьи движения, как считалось, правят Вселенной. Этому подразделению было суждено настолько глубоко укорениться в народном сознании, что в начале III века н. э. Дион Кассий говорил о нем как о специфически римском. В практически неизменном виде (за всего только одним исключением: dies Dominica, день Господень, воскресенье, заменил dies Solis — день солнца, Sonntag, Sunday) оно сохранилось в большинстве романских стран, пережив упадок астрологии и триумф христианства. Наконец, каждый из семи дней недели делился на 24 часа и начинался не как у вавилонян — с восходом солнца, и не как у греков — с его закатом, а как у нас — посреди ночи, чему и соответствует наша полночь. Однако на этом аналогии между понятием времени в римской античности и в наши дни заканчиваются. Появившиеся в составе римского дня «часы», хотя и носят то же название и составляют в сумме то же число, что и у нас, подразумевают нечто совсем иное.
Как слово, так и понятие «час» (рога) изобрели греки, связав его с измерениями этапов видимого прохождения Солнца по небосклону, которые они научились проводить к концу V века до н. э. Солнечный циферблат Метона, которым он обеспечил афинян, представлял собой высеченную в камне вогнутую полусферу (polos, кокод по-гречески), посредине которой возвышался металлический стержень, или штифт (gnomon, yvmficov по-гречески). Как только Солнце поднималось над горизонтом, тень стержня попадала внутрь вогнутой полусферы, обращенной к зениту, и прочерчивала по ней — в обратном направлении — дневную траекторию Солнца. Четырежды в год — в дни равноденствия и солнцестояния, двигающийся таким образом след тени обозначали линиями, которые тут же высекали в камне, а поскольку кривая осеннего равноденствия совпадала с кривой весеннего равноденствия, в итоге получались три концентрические кривые, каждая из которых делилась затем на двенадцать равных частей. Оставалось соединить соответствующие точки трех параллельных линий двенадцатью отстоящими друг от друга линиями, чтобы получить двенадцать часов, сорт по-гречески (или horae по-латыни), которые размечали ход Солнца за год, между тем как polos с неизменной точностью это отмечал, откуда и происходит его название, что означает по-гречески «часомер». Это слово в латинском варианте borohgium сохраняет смысл и форму греческого названия.
По примеру Афин, также и прочие эллинистические города почли за честь обзавестись своими «часами», и оказалось, что здешние астрономы в состоянии приспособить принцип их действия к местоположению каждого. В самом деле, в зависимости от широты места видимый путь Солнца по небосводу менялся, и менялась также длина тени, отбрасываемой гномоном на полос. Так, в Александрии она составляла лишь три пятых высоты стержня, а в Афинах — три четвертых; она приближалась к девяти одиннадцатым в Таренте и достигала в Риме восьми девятых. Сколько было городов, столько солнечных циферблатов следовало изготовить. Римляне были последними, кто почувствовал в этом необходимость; а поскольку они ощутили потребность узнавать время на протяжении дня лишь двумя веками после афинян, то и научились делать это с достаточной точностью еще столетием позднее.
В конце IV века до н. э. римляне все еще довольствовались тем, что делили день на две части: до полудня и после. Именно поэтому так важно было с точностью определять момент прохождения Солнцем полудня. Обязанность следить за этим была возложена на служащего при консулах, а заметив, он должен был немедленно возвестить об этом народу, суетившемуся на форуме, а также тяжущимся сторонам, коим следовало явиться в суд до полудня, чтобы дело имело ход. Поскольку делать это «глашатай» должен был тогда, когда светило проникало в створ «между рострами и грекос-тасисом», нет никакого сомнения, что эти обязанности были учреждены сравнительно недавно. Ведь ни о каких «рострах» не могло идти и речи прежде, чем к ораторской трибуне прикрепили rostra, или тараны кораблей, взятых у жители Антия после морской победы Гая Дуи-лия в 338 году до н. э. Точно так же и о грекостасисе (graecostasis), предназначенном для приема греческих посольств, не могло идти речи прежде первого из них, отправленного, по всей видимости, к сенату Деметрием Полиоркетом к 306 году до н. э.
Во время войны с Пирром обозначился незначительный прогресс: каждую из половин дня поделили на две части: утро и предполуденное время (тапе и ante meridiem) и послеполуденное время и вечер (de meridie и suprema). Но лишь в начале Первой пунической войны, в 263 году до н. э., horologium греков и их часы, так сказать, одно на другом, проникли в Город. Один из консулов на тот год Маний Валерий Мессала вывез из Сицилии в числе прочих трофеев солнечный циферблат Катины и водрузил его, как он был, на комициях, где на протяжении трех поколений его линии, проведенные по полусфере для другой широты, отсчитывали римлянам часы, не имевшие отношения к действительности. Несмотря на утверждение Плиния Старшего, что горожане якобы слепо жили по этим часам в течение 99 лет, позволим себе думать, что на протяжении почти века они все же упорствовали не столько в заблуждении, сколько в невежестве. Должно быть, они просто утратили интерес к солнечному циферблату Мессалы и продолжали жить как бог на душу положит, будто его и не было, руководствуясь видимым продвижением Солнца над памятниками городских площадей.
Однако в 164 году до н. э., три года спустя после Пидны, просвещенная щедрость цензора Квинта Марция Филиппа впервые одарила римлян «часами», настроенными специально для них и потому более-менее верными; если верить Натуралисту, этот дар был принят здесь как большое благодеяние. Вот уже тридцать лет их легионы почти непрерывно сражались на греческой территории, вначале против Филиппа V, потом против этолийцев и царя Сирии Антиоха и, наконец, против Персея; за это время они успели привыкнуть к изобретениям своих врагов и экспериментировали, порой, несомненно, себе во вред, с преимуществами менее неопределенного распорядка дня, чем тот, которым они довольствовались до сих пор. Они были счастливы, что часы перевезены к ним на родину и установлены там; чтобы заслужить благодарность народа, подобную той, которой удостоился Квинт Марций Филипп, его преемники на посту цензоров Публий Корнелий Сципион Назика и Марк Попиллий Ленат в 159 году до н. э. дополнили его инициативу тем, что установили подле его солнечного циферблата водяные часы, призванные служить в пасмурные дни и в ночное время.
Вот уже более сотни лет жители Александрии пользовались прибор hamlogfum ex aqua. Механизм его действия был донельзя прост. Сперва представим себе клепсидру, то есть прозрачный сосуд, в который строго в одном и том же объеме поступает вода, и поместим ее подле солнечного циферблата. Когда гномон отбросит тень на какую-то кривую на polos, достаточно будет отметить уровень жидкости в клепсидре, нанеся на внешнюю стенку сосуда черту. Когда тень переместится на следующую кривую на polos, мы проводим новую черту, параллельную первой, и так дальше, до тех пор, пока дюжина помет не будет соответствовать двенадцати часам дня, выбранного для опыта. При этих условиях достаточно будет придать клепсидре цилиндрическую форму, а затем нанести на нее двенадцать вертикальных линий, соответствующих двенадцати месяцам года, после чего пометить на каждой из этих линий двенадцать часовых уровней, полученных для какого-то — одного и того же — дня каждого из месяцев, и наконец объединить кривой линией часовые метки, расставленные по вертикалям месяцев, чтобы немедленно узнать, какой теперь час по уровню воды на линии соответствующего месяца, и каким бы пасмурным ни был тот день, тень, отброшенная стержнем на солнечный циферблат, показала бы в этот миг точно такое же время.
Водяные часы, сооруженные благодаря солнечным, позволяли впредь обходиться без них, а произведя простую перестановку в считывании месячных вертикалей, распространять на ночное время дневные часовые показатели. Понятно, что с этих пор употребление часов в Риме получило стремительное распространение. Принцип солнечного циферблата применялся как в громадных устройствах, например на Марсовом поле, где в 10 году до н. э. Август возвел обелиск Монтечиторио в качестве исполинского гномона, чья тень отмеряла дневное время по бронзовым линиям, врезанным в мраморные плиты площади12, так и во всех более мелких, вплоть до крошечных solaria — карманных циферблатов, служивших владельцам ту же службу, что и наши наручные часы; экземпляры, найденные в Форбахе и Аквилее, имеют в диаметре не более трех сантиметров. Но в то же время общественные здания Города и даже частные дома богачей оснащались все более усовершенствованными водяными часами. Со времен Августа clepsydrarii и organarif соперничали между собой как в совершенстве своих детищ, так и в аксессуарах к ним. Подобно тому, как у наших настенных часов предусмотрен бой, а у курантов — карийон, horologia ex aqua, описанные Витрувием, были снабжены автоматическими поплавками, которые при всякой смене часа подбрасывали вверх камешки или яйца, либо издавали оповещающий свист.
Во второй половине I века и во II веке н. э. мода на них непрерывно растет. Как пианино в наши дни, во времена Траяна водяные часы являлись видимым признаком достатка и исключительности владельцев. Роман Петрония представляет нам Тримальхиона как «человека в высшей степени изысканного», lautissimus homo, так что его свите не доставляет никакого труда оправдать восторг, который он ей внушает: как же, ведь у него «в столовой часы, а в них встроен трубач, чтобы возвещать ему, какой еще части жизни он лишился». Впрочем, Тримальхион так очарован своими часами, что хотел бы забрать их с собой в иной мир, поэтому он завещал наследникам возвести ему величественную гробницу, в сто футов (30 метров) в высоту и вдвое больше в глубину, «с часами посередине, так чтобы никто не смог справиться о том, который теперь час, не прочтя его имя». Это необычное обращение к потомкам оставалось бы вещью в себе, когда бы современники Тримальхиона не привыкли часто сверяться со своими часами: очевидно, деление дня на часы уже глубоко укоренилось в обычае римлян. Однако неверно было бы полагать, что они не отрывали глаз от гномонов солнечных часов и поплавков клепсидр, как мы — от стрелок наручных часов. Так что рабами часов, какими являемся мы, их точно не назовешь, поскольку тем недоставало ни точности, ни постоянства.
Начать с того, что соответствию между тенью от гномона и водяными часами было очень далеко до точности. Гномон мог быть верен лишь в той мере, в какой его приноровили к широте данного места конструкторы. Что до водяных часов, метки на которых смешивали меж собой все дни данного месяца, притом что солнце светило в них далеко не одинаково, их создатели не могли воспрепятствовать появлению некоторых колебаний в точности показаний при сверке часов по гномону. И потому, если кто-то спрашивал, который час, он мог быть уверен, что ему дадут одновременно несколько разных ответов, поскольку, как отмечает Сенека, в Риме невозможно знать точное время, и легче было привести к согласию философов, чем часы: horam поп possum certam tibi dicere (facilius inter philosophos quam inter horologia conueniet). Время в Риме всегда было лишь приблизительным.
Так что время здесь было подвижно и, если угодно, противоречиво по сути. Ведь изначально часы подсчитывались только для дневного времени; и даже когда водяные часы сделали возможным исчисление ночного времени (простым перевертыванием данных, предоставленных солнечными часами для дня), объединить то и другое не удалось. Horologia ex aqua по определению нуждались в том, чтобы их заводили, то есть сосуд опорожняли — отдельно — перед наступлением дня и ночи. Отсюда первое расхождение между календарным днем, в котором 24 часа следуют друг за другом от полуночи до полуночи, и 24 часами естественного дня, которые распадались на две группы — двенадцать дневных и столько же ночных.
Но это еще не все. Если каждый наш час содержит по 60 минут, составленных 60 секундами в каждой, и точно определяется мимолетным мигом, когда раздается бой, то отсутствие более мелких частей внутри римского часа приводило к тому, что каждый из них растягивался на весь интервал между предыдущим и следующим, а сам этот интервал, вместо того чтобы быть неизменным, был непостоянным и менялся в течение года и даже в течение суток — в связи с прямо противоположной продолжительностью дня (в строгом смысле этого слова) и ночи. Поскольку 12 дневных часов по необходимости отсчитывались гномоном с восхода до заката, 12 ночных часов должны были уместиться между заходом и восходом, причем те и другие увеличивались и уменьшались, смотря по сезону, на равную величину, только с обратным знаком. Лишь дважды в год, а именно в равноденствие, дневные часы были равны ночным и совпадали с нашими. До и после равноденствия они увеличивались и соответственно уменьшались одни за счет других — вплоть до солнцестояний, когда разница между ними достигала максимума. В зимнее солнцестояние (25 декабря), когда солнце светило лишь 8 часов 54 минуты против 15 часов 6 минут темноты, дневной час ужимался до 44 4/9 минут, зато ночной час растягивался до 1 часа 15 5/9 минут. В летнее солнцестояние ситуация менялась на обратную: ночной час сжимался, а дневной увеличивался.
Ночные часы повторяли дневные с точностью до наоборот: удлинялись с лета до зимнего солнцестояния и укорачивались с зимы до летнего солнцестояния.
Это накладывало глубокий отпечаток на образ жизни римлян. С одной стороны, поскольку на протяжении всей. Античности способы измерения непостоянных часов, которыми эта жизнь измерялась, оставались эмпирическими и неточными, распорядок дня никогда не бывал математически выверен, хотя такое впечатление и могло возникнуть от картины, которую мы здесь пытаемся воспроизвести, следуя нашим собственным методам; и уж, конечно, этой точности было далеко до той, которая господствует над нашим распорядком дня. Это значит, что, несмотря на городскую загруженность делами, здесь можно было располагать известной гибкостью и полем для маневра, неведомыми нашим современным столицам. С другой стороны, поскольку продолжительность дневного времени, за которое протекала жизнь, без конца изменялась в зависимости от сезона, ее интенсивность падала с наступлением коротких и темных зимних дней и возрастала с приходом летнего солнечного периода. А это-то как раз и значит, что, несмотря на все кипение большого города, римская жизнь по своему темпу и стилю все равно оставалась сельской.
|
|
Читайте в рубрике «Древний Рим»: |